Певцы Родины
Шрифт:
серебряном мерцании солнечного света. И это ощущение пленэра, секрет,
открытый импрессионистами, несмотря на кажущуюся доступность - знай добавляй
во все тона голубое, - не так-то прост. Такое дается лишь тем живописцам,
которые до глубины души чувствуют состояние, общий тон в пейзаже, тот
неуловимый валер, когда достаточно лишь в одном мазке допустить фальшь, и
цвет мгновенно становится краской.
– Я родился в Калининской области, бывшей Тверской
говорится, тверяк, - рассказывает Зверьков. - Годы детства... Деревня
Нестерове. Река Шостка, глубокая и узкая. Родниковая вода. Мокрый, всегда
влажный берег, зыбкий ковер зелени травы. Лужайки с желтыми лютиками. Мы
мальчишками ставили верши. Приплывали огромные щуки. Вдали крутой бугор,
белая церковка, высокое небо. Вечерний звон... Никогда не забуду песни моей
родины. А наши зимы! Голубые сугробы. Морозы. К избам приходило зверье.
Продуешь в заиндевелом оконце дырочку и видишь: мечутся серо-желтые тени -
волки... Но все это невыразимо далеко. Вспоминаешь как сон. И раннее купание
в ледяной воде, и набеги в чужие сады за яблоками. Сеча, куда ходили по
ягоду. И сегодня запах земляники у меня немедля вызывает образы той
прекрасной поры. Разве забыть русскую осень, полную тихой поэзии, прощальные
крики журавлей! Однажды отец привез из города левитановскую "Золотую осень".
С тех пор она сопровождает меня всю жизнь. Рисовать начал рано. Сперва
копировал картинки из азбуки, а потом начал писать с натуры. Помню, как отец
уже в Твери привел меня к художнику Борисову. Николай Яковлевич долго
рассматривал мои незамысловатые наброски и потом не торопясь сказал отцу.
"Пускай Ефрем побольше рисует с натуры". Я очень внимательно выслушал этот
наказ, ведь Борисов был учеником самого Ильи Ефимовича Репина. Так
состоялось мое "крещение"... Промелькнули годы детства, отрочества, годы
первого узнавания мира и учения, а вме-оте с юностью в мою жизнь вошла
война.
В 1942 году... я отбыл на фронт...
Апрель. Вокзал. Весенний звонкий день. Журчит капель. Вздыхает духовой
оркестр. В красные товарные вагоны грузят коней, повозки. Синие-синие тени
бегут по снегу.
Новый Оскол. Рядом фронт. Отчетливо врезалась в память молодая рощица
на берегу Северского Донца. На солнце сверкала первая зелень берез. Розовели
клены. Вырыли окопы. Тишина. Птичий гомон. Бегут прозрачные солнечные тени.
И вдруг взрыв. Первый снаряд разорвался в лесу. Начался артналет. Бурая
влажная земля встала дыбом. Грохот, треск ломаемых ветвей, стоны. И снова
как ни в чем не бывало запели дрозды, переливчато залились иволги,
застучали дятлы. Мы лежали в окопе. Вокруг ликовала весна. Рядом с окопом
росла красавица верба, ее молодые клейкие листочки чуть не касались моего
лица. С необычайной четкостью я видел каждую жилку листка, каждый сучок на
ветке. Глядел и не мог наглядеться. Ведь с вербой у каждого из нас связано
детство, весна, самое дорогое. Весенний ветер ласково шевелил траву. Желтая
бабочка кружилась над окопом, солнечные зайчики разбежались по земле.
Внезапно мы услышали протяжный, гнусавый вой самолета, пулеметную
очередь. В тот день погиб мой друг сержант Битков. Это случилось под вечер.
Он лежал на мокрой от росы лужайке, его каска валялась в траве, и весенний
теплый ветерок трепал русые, тонкие, шелковистые и мягкие как лен волосы.
Лицо было бескровно, бледно. Вечерний свет мерцал в открытых, уже
потускневших, голубых глазах и чуть золотил пушок усов над черной ямой рта,
открытого в последнем крике... В тот первый мой фронтовой день я с особой,
пронзительной остротой почувствовал беспощадную жестокость войны и
победоносную вечность природы... Мы долго стояли у могилы. В наступившей
тишине где-то в чаще кричала незнакомая птица. Высоко-высоко в небе сквозь
черные персты переплетенных ветвей мерцала первая звезда.
Отгремели салюты Победы. В декабре 1945 года я демобилизовался. Снова
родной Калинин. Через год попадаю в Москву, учусь живописи у Бориса
Владимировича Иогансона. Этот мастер заражал всех нас ощущением пафоса
искусства. В ту пору писал он портрет Зеркаловой и был очень воодушевлен.
Иоган-сон был человеком масштабным, крупным. Потом Су-риковский институт.
Шесть лет упорной учебы, труда. Учителя - Ефанов, Мельников, Нечитайло,
Цыпла-ков... Должен с благодарностью сказать: Цыплаков мне дал очень много.
Писал диплом в Прислонихе, на родине Пластова. Почему? Я вместе учился и
крепко дружил с Николаем Пластовым, сыном замечательного художника Аркадия
Александровича Пластова. На мое счастье, я чем-то показался Аркадию
Александровичу и он считал меня почти вторым сыном.
Пластов оставил в моем сознании глубочайший след. Он научил меня видеть
мир, писать только то, что знаешь, и писать правду. Дружба с Аркадием
Александровичем озарила всю мою жизнь. Я жил в его мастерской, будучи
студентом, и позже не раз проводил лето в Прислонихе, писал этюды. Никогда
не забуду последнюю встречу с ним. 29 апреля 1972 года. Моя мастерская на