Певец тропических островов
Шрифт:
— Как вы догадались? — быстро отреагировал незнакомец в панаме, подскочив на своем зеленом стульчике, так что тот заскрипел и зашатался. И бросил не менее быстрый взгляд из-под панамы.
— О, пустяки! Просто мне вдруг вспомнилось, что хозяйка, или как там ее — пани Штайс, спросила, не редактор ли я. Ну вот, я и подумал…
— Да, Барбра ждет редактора.
— Одна?
— Одна — и каждый вечер.
— А редактор не приходит?
— Не приходит!
— Невероятно!
— Ну вот видите! — Улыбка незнакомца, в каком-то неземном блаженстве растянувшая его губы, не находила никакого логического объяснения. — А впрочем, кто это знает. Может, никакого редактора нет и никогда не было, — добавил он и тотчас птичьим взмахом опустил руку в ведерко за очередной бутылкой лимонада. Снова наполнил стакан, пополам с коньяком. — Ждать, ждать, — повторял незнакомец, глядя из-под полей панамы куда-то вдаль с таким изумлением и даже одержимостью, что можно было подумать, будто он пытается вызвать кого-то из небытия. — Смотрите, почти африканское дерево! — воскликнул он
Вернемся к прозе, вернемся к прозе, подумал автор.
Это и ему сейчас пойдет на пользу… Видит бог, что и сам он в эту минуту в этой прозе нуждался. Он откашлялся и произнес, как ему показалось, весьма прозаично:
— Это дерево скорее напоминает каштан.
— Как вам будет угодно. Как вам угодно. Только отчего у него такие огромные серые листья?
— Пыль.
Незнакомец улыбнулся недоверчиво, словно бы лучше зная, чего ему придерживаться.
— И все же это все словно бы нереально — во всяком случае, другая климатическая зона. Не наш, не каш психологический климат, — сказал он. — Я кое-что об этом знаю. Кажется, я начал вам рассказывать об умении ждать. Да, ждать, ждать, — повторил он. — Люди обычно ждут чего-то такого, что никогда не приходит. Но можно вызвать дух. Это как на спиритическом сеансе. Только для этого, наверное, нужно быть медиумом. Кроме того, это какая-то особенность натуры — может быть, способность к внутренней сосредоточенности. Я, если хотите, в некоторой степени в душе актер. Если нужно, или просто если захочется, я могу придать лицу любое выражение. Не только лицу, в глазах появляется особый блеск, меняется интонация. Впрочем, все мы актеры? Все без исключения. Но дело не в этом. Дело в том, что, когда мне хочется сыграть перед ближними какую-то роль, я сначала должен на мгновение сосредоточиться. По системе Станиславского. Довольно и минуты, но главное — напряжение. И я тотчас же по своему желанию преображаюсь. Это у меня от отца. М-да. Важно уметь сосредоточиться и собрать волю. И в жизни надо уметь напрячь зрение и чего-то желать, желать, желать — тогда можно и дождаться. Иногда в жизни — в нашей здешней обычной жизни — возникают вдруг такие нереальные, фантастические композиции, что просто… Ну, не хватает слов.
— Вы уже вначале говорили об этом, — отозвался автор. — Но я не совсем понимаю, что означает желание. Ведь оно должно быть конкретным. Как бы вы, например, определили, чего вы ищете? Вы это знаете?
— Знаю.
— Чего же?
— Опасностей, — ответил человек в панаме и еще больше вытянулся на своих стульчиках.
Автор же, напротив, от избытка впечатлений, которые так забавно и неожиданно оказали на него столь сильное действие, вскочил со своего сиденья и тотчас же сел снова.
Граммофон не умолкал. И удивительная вещь! Скрипки снова играли какой-то отрывок. Хозяин "Спортивного", должно быть, терпеть не мог арий, песенок или оберека. Он предпочитал камерную музыку. Легкие, сентиментальные произведения в самый раз для убогих музыкантш из бедного странствующего оркестра Шомберга. Снова повеяло "Победой", хотя слово "повеяло" не подходило к душному безветрию, к ленивой сонливости, характерной для этою исключительно знойного полудня. Как и прежде, все было в полусне — не дрогнул ни один листок. Как и прежде, пробиваясь сквозь мутную молочную оболочку, немилосердно жгло малиновое солнце. Какой-то влажный туман, словно в парниках, заслонял бледно-зеленое, низко нависшее над головами небо. Где-то в глубине сонно возносилось розоватое, обшарпанное, ветхое, словно искалеченное строение — деревянный театр, история которого так и осталась для автора неясной и непонятной. Сверкал гравий. На столиках дрожали солнечные блики. Сверкала зелень.
Незнакомец в своей экзотической панаме неожиданно и стремительно встал. Да, он был широк в кости и высок, даже еще выше, чем казалось, когда он сидел. Ноги его, подобно крыльям, вздрогнули и медленно опустились, сползли со стула. Правая рука взлетела вверх, теперь он стоял, протянув ее вперед.
— Да, но я, кажется, не успел вам представиться, — сказал он, подходя к столику, за которым сидел автор. — Очень сожалею, но моя фамилия для этих мест исключение и не имеет ничего общего со всем, что здесь происходит. Увы — ничего. Я — Леон Вахицкий. Приятно было с вами поболтать.
Автор тотчас же встал и пожал сухую широкую ладонь. Так он познакомился с героем нижеизложенной истории, весьма запутанной и неясной.
Глава вторая
Леон Вахицкий, выпускник Высшей торговой школы, еще до недавнего времени был заместителем директора краковского отделения Международного бюро путешествий — Wagons-Lifs Cook. Его мать — такая же крупная и зеленоглазая, как и он, — во времена борьбы за независимость Польши и в период первой мировой войны связала свою судьбу с легионами Пилсудского и, будучи членом ПОВ, принимала участие в каком-то важном событии или акции. Во всяком случае, позднее, в годы санации, ее наградили весьма высоким военным орденом, в доме у себя она принимала множество гостей, полковников-министров, с которыми была на "ты". Подпольная ее кличка была — сестра Ванда.
Муж пани Ванды, старый Мельхиор Вахицкий, архитектор по профессии, во времена Молодой Польши
Смешно сказать, во всем этом была доля истины. Мельхиор Вахицкий, исключительно благодаря легионерским связям жены, и в самом деле нашел ход в правительственные сферы и со многими сановниками был на "ты".
Как уже говорилось, жил он на широкую ногу — неизвестно только, откуда брались у него деньги. Во времена президента Войцеховского, а стало быть, еще до майского переворота Пилсудского, полиция было заинтересовалась роскошным образом жизни этого человека (архитектора, имевшего контакты с Сулеювеком [6] ), но никаких подозрительных источников дохода или недозволенных занятий не обнаружила. Весь секрет, очевидно, был в его личном обаянии и актерских способностях, которые унаследовал от него сын Леон и которые самому папочке помогали добывать из чужих карманов средства для реализации своих идей. А идей у него было всегда хоть отбавляй, выдумка его была поистине неистощима. Особенно когда можно было что-то выгодно купить или прибыльно продать. Кажется, он даже когда-то встречался со спичечным королем Кройгером, который, как известно, в результате крупных афер обанкротился и в конце концов покончил жизнь самоубийством. Может, он и с Кройгером пил на брудершафт, кто знает? Мельхиор Вахицкий всегда знал, в какое акционерное общество следует поместить деньги и, напротив, какое находится на грани разорения и посему нуждается в небольшом денежном вливании, разумеется за хорошие проценты. Он обо всем был наслышан, знал, что, где и как. Иногда его проекты отдавали фантастикой, он, кажется, был инициатором создания памятного холма, для чего, разумеется, тоже нужны были средства. Фонд по насыпке холма. С помощью своего актерского обаяния он всегда находил то ли единомышленников, то ли богатых патронов, совершенно очарованных его выразительным, с оттенками политического пафоса шепотком и запуганных его улыбками.
6
Сулсювек — дачная местность под Варшавой, где находилась летняя резиденция Пилсудского.
С женой в последние годы у него из-за чего-то наступил разлад. И в один из дождливых осенних дней он умер от простуды, неизвестно почему вдруг завершившейся инфарктом. В престижной и дорогой гостинице на улице Монюшко, где пан Мельхиор занимал крохотную комнату, после его смерти среди вещей не нашли буквально ни гроша. Ну от силы пару злотых, не больше. К тому времени мать Леона Вахицкого, пани Ванда, жила уже не в Варшаве, а в Ченстохове, в полученном от дядюшки в наследство доме с большим садом. Кроме дома, дядюшка завещал ей изрядную сумму, которую пани Ванда держала в банке. Она была женщиной со странностями и сторонилась людей. Странности ее, выражавшиеся в убеждении, что стоит ей отвернуться, как все знакомые начинают о ней судачить у нее за спиной, постепенно стали носить маниакальный характер, и вот не прошло и нескольких лет после смерти мужа, как она угодила в санаторий для нервнобольных в Батовицах, под Краковом. Там у нее обнаружили психическое расстройство на фоне тяжелою климакса, и там же она вскоре умерла в тяжелых и страшных мучениях.
Леон был единственным ребенком в семье. После окончания Высшей торговой школы он благодаря старым легионерским связям своей матери получил место заместителя директора, в краковском Бюро путешествий — постоянную и придуманную специально для него должность. Говорили, что у него везде связи и протекции и что сам директор местного отделения бюро вынужден с ним считаться и даже дрожит за свое кресло. Но время шло, а молодой и уверенный в своих связях заместитель не выказывал ни особого служебного рвения, ни больших притязаний, не похоже было даже, что он мечтает о продвижении, и директор стал относиться к нему, пожалуй, с некоторой снисходительностью.