Певец тропических островов
Шрифт:
— Какие? — спросил Попеличик.
— Которые мечтают о нервной дрожи.
Ювелир неожиданно зашевелился, и полотно шезлонга, облегающее его зад, казалось, вот-вот лопнет. Казалось, он был еще более заинтригован, пятна экземы на его щеках сделались почти фиолетовыми. Соловьи старались перещеголять друг друга, им вторил плеск воды — это хлопали лопасти парохода.
— Представьте себе, — снова пошел по кругу Вахицкий, не в силах освободиться от своей цепи. — Представьте себе, я подал заявление с просьбой разрешить мне иметь при себе оружие — отказали. Заявили, что я недостаточно обосновал свою просьбу. Потому что, собственно говоря, у меня не было убедительных мотивов.
— Вы имели в виду револьвер? — спросил Попеличик.
Он сунул руку во внутренний карман своего пиджака. И толстыми пальцами вытащил нечто черное с синеватым
— Откуда это у вас? — спросил Вахицкий. — Вот видите, вы получили разрешение, а я — нет.
— Мне все время приходится иметь дело с ценностями, часто у меня при себе целое состояние. Так что без пистолета не обойтись, ясное дело. Поэтому никто мне препятствий не чинил. Пустые формальности, и только.
Был ли пан Попеличик по-настоящему откровенен с Вахицким? Кто знает, кто знает? К тому же у Леона на этот счет имелись свои предположения, своя теория. Ему казалось, что у ювелира опять мина человека, который с трудом пытается обрести равновесие. Словно бы он опять допустил какую-то бестактность. А может быть, уже жалел о том, что показал свой браунинг или маузер, такой маленький, похожий на дамский. Но с другой стороны, что в этом такого, о чем следовало бы жалеть? Нет, это уж слишком неправдоподобно. Леон размышлял обо всем этом после прибытия в Варшаву и даже еще несколько дней спустя. Впрочем, пистолет отливал синим блеском очень недолго, он тотчас снова исчез во внутреннем кармане — а кстати, тоже нелишняя деталь! Кто у нас носит пистолет во внутреннем кармане пиджака, обычно его прячут в заднем кармане брюк. И почему это ювелир добавил, словно бы оправдываясь: "Признаться, я боюсь, как бы он сам когда-нибудь не выстрелил. Я даже и обращаться с ним толком не умею, хе, хе". Словно бы он стыдился чего-то, пытался от чего-то отречься, но через несколько минут лицо его опять излучало симпатию, так и бьющую через край симпатию к Леону. Потом на какое-то мгновение он задумался и своими желтоватыми, припухшими глазами, столь контрастирующими с багровой краснотой щек, внимательно посмотрел на рюмку Леона, потом на его профиль с резко очерченным носом, еще раз на рюмку и опять на профиль. Сделал для себя какой-то вывод, но вывод этот прозвучал абсурдом.
— Вы, наверное, знаете директора Вечоркевича! Ведь так?
— Какого Вечоркевича? Директора чего?
Леон как раз держал на коленях открытую книгу, с которой не расставался даже за завтраком — она все время лежала возле чашки с кофе.
— Гм, я и сам бы никогда не мог сказать этого точно. Ну, он такой плечистый, коротконогий. Брюнет, с волосами под ежик. Всегда играет на скачках в Служевеце.
— Нет, его фамилия ни о чем мне не говорит, впрочем, это такая распространенная фамилия. Я такого не помню, — отвечал Вахицкий, не придав этому вопросу особого значения. Скорее, пожалуй, пропустил его мимо ушей. Перевернул страницу, которая от легкого ветерка — на палубе чуть-чуть сквозило — непослушно поднялась и затрепетала.
— А разрешите узнать, что вы читаете?
— "Победу" Конрада. Второй раз.
— Вы страдаете отсутствием памяти?
— Нет, не страдаю.
— А зачем же читать второй раз?
— О! — Леон свободным жестом поднял руку, словно хотел очертить над книгой круг.
— Конрад? — допытывался ювелир. — Не слыхал. Это, наверное, не польский автор? "Победа", вы говорите? Что-нибудь военное?
Герой книги Гейст, швед по происхождению, волею случая оказавшись на одном из островов Тихого океана, поселился в отеле у некоего Шомберга, державшего также при нем ресторанчик. У Шомберга была жена, насмерть запуганная женщина, вечно сидевшая за конторкой. Крошечный отель находился в саду, в глубине которого возвышалась эстрада, где каждый вечер выступали бродячие музыкантши и среди прочих скрипачек была Лена — иначе говоря, устраивались концерты скрипичного женского оркестра. Вскоре в отеле появился подозрительный тип со своим страшным слугой Рикардо, который всегда носил запрятанный под штаниной нож. Потом, после многочисленных приключений, новоприбывшие вместе с хозяином отеля устроили заговор против шведа Гейста, и Лена, можно сказать — защищая его от смерти, погибла от
Знакомство Лены с Гейстом, имевшее столь трагичный конец, началось в саду, после одного из концертов. Что это был за сад! Он так и стоял у Леона перед глазами. По вечерам освещенный японскими фонариками — днем он утопал в лучах солнца… И этот деревянный помост в глубине, на котором до поздней ночи в тропической духоте пиликали так называемые, увы, всего лишь так называемые, артистки в белых платьях. Должен ли был Леон тотчас же изложить все это своему почтенному и, казалось, прямо-таки влюбленному в него попутчику?
Глупости, Леона он больше не занимал. Такое ему и в голову не приходило. Не приходило ему в голову, что вскоре — и где? — в Варшаве, по другую сторону моста Кербедзя, напротив луна-парка, он встретит, увидит… А впрочем, мы уже помним описание "Спортивного" и не будем к нему возвращаться.
Вечером — а ночь на пароходе, на Висле была великолепной! — Леон познакомился на палубе с другим пассажиром, уже упомянутым коммивояжером, едущим до Вы-шеграда. Но этот случайный попутчик не стоит особого внимания, он не сыграл никакой роли, просто мелькнул в своей белой кепочке перед Леоном, чтобы исчезнуть навсегда в этом самом Вышеграде (где стоял ужасный запах — протухшего мяса и бойни).
Небо было звездное, светящееся и синее, соловьиная колоратура и тремоло по-прежнему радовали слух. Где-то снова промелькнуло "тело" в фуражке, с золотом и со скромной золотой полоской на рукаве мундира, "тело" поручика, или так называемого помощника капитана, который с утра исповедовался Вахицкому через окошко, пил когда-то нечто весьма странное, да при этом еще должен был целовать "Вистуле" руки. Однако, увидев издали высокую, громоздкую фигуру пассажира из "люкса", своего горбоносого исповедника, он, должно быть, не почувствовал радости от воспоминаний о своей утренней откровенности и, поспешив ретироваться, растворился в сумерках на палубе. Ювелир Попеличик, который все еще почесывался где-то поблизости, заметил, что этот "мореплаватель речных вод", или как его там, первый помощник, наверняка хорош гусь.
— Я в людях разбираюсь! — сказал ювелир Леону Вахицкому. — Этот тип ко мне привязался и даже залез в каюту — видите ли, решил проверить, все ли в порядке, не нуждаюсь ли в чем. А на самом деле, хе-хе, ему хотелось поплакаться в жилетку. Но ведь он говорит, что плюет на наше пароходство в Гдыне. Тьфу, говорит. Я убежден, что он где-то там проштрафился и его за это убрали, а теперь он плюет. Вытолкали взашей!..
Ночь прошла спокойно, из открытого иллюминатора веяло речной свежестью, кто-то по-прежнему — может быть, "юноша из Сосновца", а быть может. Лили Понс — пел "О sole mio". Утром пароход "вошел в Варшавский порт". Перед тем как спуститься по трапу на сушу, Леон успел "поправиться" — опрокинул две рюмки рябиновой. У трапа в мундире речного пароходства стояло брюзжащее, полное горечи и желчи, не верящее в справедливость в Гдыне "тело". Помощник капитана, вскинув два пальца к козырьку фуражки, ядовито спросил:
— Как вам спалось в нашем трамвае?
— Благодарю вас, поручик! — ответил Вахицкий и хотел было пожать ему руку.
Но "тело" сделало вид, что не заметило его порыва.
В Варшаве по сравнению с волшебством Вислы было прескверно. Трамваи дребезжали, асфальт вонял, пыль стояла столбом. На пристани высилась гора набитых чем-то мешков. Вахицкий велел было таксисту ехать в гостиницу Брюля, чуть более скромную, но потом махнул рукой и остановился в "Бристоле", в номере под самой крышей. За первые два часа после его прибытия не случилось ни одного достойного внимания события. Но после обеда, завершенного коньяком, когда Леон, направляясь к портному, переходил Маршалковскую, с какой-то витрины буквально прыгнула и бросилась ему в глаза белая оригинальная панама с черной и довольно узкой лентой — такие тогда носили. Магазин Мешковского предлагал покупателю еще и канотье, итальянские фетровые шляпы, всевозможные котелки. Но почему-то в центре витрины на улыбающейся голове из папье-маше, наводящей на мысль о гильотинированном красавце парикмахере, красовалась привлекательная панама, с давних пор дожидавшаяся своего владельца. Поля у нее были на европейский манер: спереди опущены вниз, сзади подняты вверх. Но Вахицкий опустил поля вниз, чем вызвал в магазине некоторое замешательство. Он примерил шляпу, и оказалось, что она в самую пору. Подходит идеально! И стоит сорок злотых.