Певец тропических островов
Шрифт:
Изменилось отношение Леона и к бумажнику из крокодиловой кожи, принадлежавшему пани Вахицкой, сестре Ванде, и к спрятанной в нем записке. Еще вчера у него было поползновение или желание спрятать ее в карман, увезти в Варшаву. Но теперь он подумал — зачем? Долго-долго в нерешительности вертел в руках и, наконец сказав: "А ну!", положил обратно в шкатулку. Ящик, в который Леон решил спрятать шкатулку, он пометил крестиком. И тут же забыл об этом. Но когда потом помогал кухарке и рабочим сносить ящики в подвал, заметил, что крестик этот, вытянутый в длину, напоминает крест на траурном объявлении. Он словно бы предсказывал, что нечто траурное, связанное с чьей-то смертью, кроется именно в этом
В какой-то момент Леон вдруг вспомнил зеленоглазую горбоносую "женщину-птицу", свою мать, о которой — как ни странно — он не все знал. Она была отмечена высоким государственным орденом за участие в каком-то эпизоде борьбы за независимость, за важную роль, которую она в нем когда-то сыграла. Но эпизод, если он не ошибался, заключался в довольно обычной для тех дней тайной передаче документов. За что же тогда столь высокая, столь почетная награда? Она была уж слишком почетной, он только сейчас это осознал. Кроме того, можно ли обычную тайную операцию с документами назвать "важной ролью"? И вот сыну пани Вахицкой, глядевшему на траурный крестик на ящике, пришла в голову неожиданная, неожиданная и странная мысль. Он почувствовал даже, что у него вдруг сам собой открылся рот. Странно, подумал он. У мамы были какие-то навязчивые идеи, ей казалось даже, что ее преследуют. (Тут ему стало еще больше не по себе.) Почему же она не уничтожила этой записки, может быть, она была ей чем-то дорога? А может быть?.. Может (тут он удивился еще больше), почерк, которым написана записка, всем хорошо известен? Может, это документ?
Когда все это случилось, если вообще случилось? И что означают слова "в случае чего"? Страничка, вырванная из блокнота, листок очень дешевой, дрянной бумаги, означало ли это, что в те времена с бумагой было скверно? Даты на записке не оказалось. Сколько же лет мать хранила ее у себя? И если это документ, то, может, она надеялась, что он надежная защита от кого-то или от чего-то? Удивление его все росло. Наконец, сосредоточившись, он пытался проникнуть в душу Ванды Вахицкой, ведь он близкий ей человек, сын. Да, попытался — и что же… Еще раз убедился в том же самом — в том, что по своему психическому складу пани Вахицкая была натурой глубоко конспиративной и можно было, живя с ней бок о бок, так и не узнать о ней всего. В ее биографии наверняка оставались белые пятна. Может быть, следовало заполнить их с помощью собственной фантазии? "Нонсенс!" — внутренне запротестовал он, но тут же почувствовал, что, возможно, это не такой уже нонсенс.
— Скажите, а не бывало вам страшно? — спросил он, казалось бы, ни с того ни с сего кухарку, когда все уже было запаковано. Пустые шкафы, буфет, пустые ящики. Распятие из слоновой кости уже не висело в изголовье теперь уже вконец разобранной кровати пани Вахицкой с полосатым, так называемым английским, матрасом. Повсюду на полу валялись обрывки упаковочной бумаги, старые газеты, мешковина и солома, которой обкладывали хрупкие, бьющиеся предметы. Вахицкий уже положил на стол свой несессер и укладывал в него пижаму.
Мысль его, словно дворовый пес, которого обычно держат впроголодь, позвякивая передвигающейся по проволоке цепью, пробежала от своей будки в конец двора. Он хотел что-то проверить, в чем-то убедиться. Что такое, к примеру, страх! Оголодавшему дворовому псу наконец бросили кость — а костью этой было уже упомянутое белое пятно в биографии покойной пани Вахицкой. Держа в зубах кость, на этот раз и впрямь очень большую и жирную, пес так и замер на цепи. Да, страх и всякие сенсации… Ха!
— Чего? — закричала кухарка, и, как у всех глухих людей, у нее был растерянный, блуждающий взгляд.
— Я говорю, не боялись ли чего?! — крикнул он ей в ухо, к которому она, как всегда, приложила ладонь.
Обычно, крича что-нибудь глухому, мы стараемся быть краткими. Он сам не заметил, что, упростив свой вопрос, переиначил его смысл.
— Да, да, она боялась, еще как! — кивнула головой кухарка. — Боже, упокой ее душу. А как намучилась, бедняжка. Сейчас, сейчас я вам кое-что покажу.
И она провела Леона в сени. Парадная дверь выглядела почти как ворота крепости! Внизу и вверху крючки. Замок обыкновенный, английский, но еще и тяжелый стальной засов. Цепочка. Поперек через всю дверь — металлическая толстенная задвижка до косяка.
— Покойница перед смертью хотела даже вставить в окна решетки! — крикнула кухарка. — Только не успела, бедняжка!
Леон направился на вокзал пешком, даже ни разу не обернувшись, оставив за спиной старый серый дом, в котором чуть ли не гуляло эхо, когда кто-нибудь бродил по комнатам, одинокую, заброшенную веранду и никому не нужные отцветающие клумбы (наводящие на мысль об "Улыбке фортуны"), отгороженные серой каменной стеной от ченстоховской пыльной улочки, мощенной булыжником. Был уже вечер, но черный, смоляной дым, валивший из фабричных труб вместе с сажей, застилал небо, на котором время от времени появлялись две-три звездочки — должно быть, самые отважные. Бледные, едва заметные звездочки.
Леон остановился в "Бристоле" все в той же комнате, под крышей. О ней мы еще поговорим, когда придет время. На следующий день между двумя и четырьмя, как это было условлено с капитаном, любившим делать паузы в разговоре, а точнее говоря, в половине третьего Вахицкий, хотя и весьма неохотно, отправился по указанному адресу на Маршалковскую. Это было где-то между улицами Видок и Злотой, а быть может, уже почти возле самой Свентокшиской. На воротах и в самом деле виднелась голубая с золотом вывеска "Часовщик во флигеле, во дворе".
В темной подворотне в виде каменной арки висело еще напоминание о часовщике, на этот раз крохотная красная вывеска, под которой красовался огромный указательный палец. Перст предназначения, перст судьбы? Однако Леон, по-прежнему все еще медливший и искавший оттяжки, не заметил в этом условном знаке, в этом отпечатанном на белом картоне указателе, символа Немезиды. И зачем я, собственно говоря, туда иду? — думал он. Если у него ко мне дело, мог бы сам побеспокоиться или, скажем, договориться о встрече в кафе! Вечоркевич! Что за Вечоркевич! Какая такая контора или учреждение могут помещаться в таком дворе?
Двор был цементный, со всех сторон глядели окна двух- или трехэтажных домов. Открытые окна с цветами на подоконниках — разными примулами или фикусами. В глубине двора помещался двухэтажный флигель, на редкость невзрачный и уже давно не ремонтированный. На первом этаже флигеля, слева от двери, над двумя открытыми окнами виднелась третья вывеска, должно быть, ловкий часовщик знал, как надо привлечь к себе внимание. В окнах виднелись многочисленные настенные часы. Неожиданно в одном из окон что-то переместилось, на минуту заслонив все часы. Нечто цвета хаки с добавлением ярко-красного и оранжевого. Это была спина мужчины в мундире. Мундир был военный, судя по нашивкам — капрала полевой жандармерии.