Певец тропических островов
Шрифт:
"Ау! Ау! Скорей ко мне, ко мне! Я тут!" По-прежнему не было далей, чего-то заманчивого, привлекательного, а может, и грозного, предсказующего пейзаж другого берега, а был обшарпанный флигель и мастерская, в которой чинили испорченные часы. И все же в открытых темневших дверях словно бы кто-то стоял и, задыхаясь, как будто бы что-то случилось, звал к себе.
Имело ли это какую-то связь с жандармским мундиром — трудно сказать. До сей поры военные, с которыми Леон был знаком и встречался в доме у матери, ассоциировались в его представлении только с политиканством. Зато другие военные — ого! — невольно напоминали ему несколько устаревших теперь уланов с добродушными крестьянскими лицами, гарцующих на каких-то чуточку опереточных лошадках. И на память приходило 3 мая или 11 ноября [11] . Балканы, всегда чуточку Балканы… Почему же теперь, увидев в окне мундир цвета хаки, он почувствовал
11
Имеется в виду Конституция 3 мая 1791 г., ограничивающая права магнатов; 11 ноября отмечается как день образования буржуазной Польши в 1918 г.
Он вошел в коридорчик с ведущей на второй этаж деревянной лестницей, нащупал слева дверь и, позвонив в приделанный вверху звоночек, переступил порог, очутившись в часовой мастерской. Со всех сторон раздавалось равномерное тиканье всевозможных разноголосых часов и часиков. Странно. За конторкой не было никакого часовщика — там сидел все тот же жандарм, уже успевший отойти от окна. Что он тут делал? Однако это тотчас же выяснилось, и вся необычность испарилась.
— Вы к часовщику? — спросил жандарм, подперев рукой щеку, словно бы у него болели зубы. Его равнодушные, чуть сонные глаза и черные под круче иные усы придавали ему смешной, пожалуй, даже опереточный вид. — Дядюшки нет, он отлучился на минутку и просил меня тут посидеть. Я пришел в гости. У вас часы с собой? Покажите. Я в этом деле разбираюсь, был у дяди помощником. Он сейчас вернется, это что у вас, "омега"? — Он показал пальцем на ручные часы Леона.
— Ха! Я хотел только спросить… — сказал Вахицкий. — Ха! Может, вы знаете, где здесь контора Вечоркевича? Вернее, капитана Вечоркевича.
Глаза и усы жандарма внезапно преобразились. Эдакие гвозди и сверла кольнули Леона впервые. От оперетки почти ничего не осталось. В черных с острыми концами усиках было нечто службистское и даже угрожающее. Но в то же время пристальная, должно быть — профессиональная, враждебность — даже Леон ее почувствовал — быстро исчезла, сверла вместе с остриями спрятались в глубине равнодушного сонного взгляда, а торчащие по-боевому усы снова почему-то стали казаться смешными.
— А, вы к самому начальнику? — спросил племянник часовщика, довольно рослый детина с нашивками капрала на рукаве, и показал на двери рядом с конторкой: — Сначала войдите сюда, там увидите дверь, обитую белой клеенкой, и постучите.
Это все. Часы тикали, а кое-какие даже зашипели, пробив половину третьего. Переступив еще один порог, Леон оказался в комнате, напоминавшей приемную захудалого дантиста с самой бедной городской окраины. Посредине стоял круглый стол, накрытый вышитой скатеркой, на котором были небрежно разбросаны иллюстрированные журналы — в основном спортивные и киножурналы. Несколько неудобных стульчиков, две дешевые аляповатые картины, написанные масляными красками: некий букет, которому надлежало изображать сирень, а рядом скромный зимний пейзаж, озаренный солнцем и оттого словно бы залитый малиновым соком. Одним словом, та привычная дешевая продукция, которую в позолоченных рамах продавали тогда на ныне не существующей Граничной улице, прямо на прохожей части, возле решеток Саксонского парка. Убожество! А кроме того, некое свидетельство скверного вкуса некоего Вечоркевича и сомнительная приманка для приходивших в это учреждение или контору клиентов. Было ясно, что Вечоркевич отнюдь не процветает — у стула, прислоненного к стене, остались всего три ножки. В приемной была только одна дверь.
Ага, эта дверь! Нужно сказать, что она несколько отличалась от всей остальной обстановки. Дверь была обита белой клеенкой, под клеенкой был войлок или что-то в этом роде. Клеенка, совсем новая и блестящая, отдаленно чем-то напоминала о больнице — скажем, о плотно закрытой, чтобы заглушить стоны больных, двери в операционную. Как постучать? По косяку или по клеенке? Видимо, чтобы войти, надо было нажать ручку, имевшую форму обычной рукоятки, при надавливании металлический язычок прятался — и дверь открывалась. Леон несколько раз подергал ручку, но не услышал ни скрежета, ни стука, зато откуда-то из глубины, словно бы с большого расстояния, раздался повелительный голос:
— Войдите!
Вечоркевич ждал его в соседней комнате за столом. При появлении Леона он встал. Больше всего Леона поразило то, что господин председатель (а может, капитан и директор? поди разберись!) отнюдь не отличался плохим вкусом, и видно было, что дела у него обстоят неплохо.
Чертовски разительный контраст! Леону показалось, что из приемной второразрядного дантиста он перенесся по крайней мере в кабинет директора Национального банка, причем
— Вы ко мне?
— Вы капитан Вечоркевич? — спросил Леон, несколько сбитый с толку роскошью кабинета.
— А, конечно, коне… Пан Леон Вахи… ведь, верно? Я ждал, что не сего… так зав…
Разумеется, как это было уже замечено, мембрана искажала голос Вечоркевича, когда позавчера он бог знает в какую рань разговаривал по телефону с еще не проснувшимся толком Леоном. Нельзя было тогда понять, тенор это или бас. Но тогда капитан по крайней мере не обрывал фразы посередине, напротив, цедил каждое словечко. Теперь же, с самого начала завязавшегося между ними разговора, Вечоркевич буквально каждую секунду проглатывал конец фразы — она как бы повисала в воздухе. Нет, у этого человека не было ничего общего с тем прежним телефонным знакомым, имевшим склонность вдруг неожиданно умолкать, не слишком любезным, но все же говорившим так, что хотя бы было понятно, о чем речь. А теперь ничего или почти ничего нельзя было понять. Минуту Леон даже сомневался, тот ли это Вечоркевич. Что-то здесь было не так. Но об этом потом, потом все само собой выяснится.
Он был на самом деле очень плечистый, подстриженный ежиком, голова его напоминала пушистую светло-коричневую щетку. Был ли он коротконогий, как утверждал ювелир, сказать трудно, потому что ноги его заслонял стол. На бледных, почти белых, руках желтели веснушки величиной с горошину, а то и больше; длинные, продолговатые, можно сказать — музыкальные, пальцы тоже были покрыты веснушками и поэтому вызывали некоторое отвращение. А лицо? Леон, у которого была отлично развита зрительная память, мог бы поклясться, что никогда еще не видел таких характерных морщин. Глубокие, почти черные, они шли от носа к губам и заканчивались на подбородке. В них было что-то мученическое, даже страдальческое. Говорят, что такого рода борозды характерны для людей похотливых, что это следы чересчур необузданных плотских страстей. В наслаждении всегда таится росток страданий, а что же говорить о наслаждениях чрезмерных. Если бы не морщины, лицо у него было бы как лицо: обыкновенная, тщательно выбритая чиновничья физиономия с матовыми светло-карими глазами, совершенно бездушными. А если и светилась в них душа, то душа насквозь чиновничья.
Что же касается его одежды, то, следует признать, она вовсе не соответствовала солидности и банковской роскоши кабинета. Костюм на нем был дешевенький, не только без притязаний на элегантность, но и вообще довольно потрепанный. В варшавской толпе где-нибудь на окраине он сразу бы затерялся. А в перворазрядном ресторане выглядел бы неуместно, и кто знает, как бы к нему отнесся официант.
— Прошу вас, садитесь, вот сюда, в это крес… — и он показал на массивное кресло, стоявшее прямо напротив него. — Я позволил себе позвони… Рад вас ви… приятно с вами поболта… Да-да. Это займет какое-то вре… не выношу так называ… американ… темпа, и вообще, куда спешить, наде… пан Лео… вы никуда не торо… Вот пока напиро… — Он открыл серебряный портсигар с папиросами и пододвинул Леону. — Очень прия… с вами познако… Я вас предста… совсем иначе. Пани Вахи…? Да, тот же профиль. Имел удовольст… ее знать, простите, что не прислал телегра… соболез…
Что-то здесь было не то и не так, что-то не сходилось. Тогда по телефону Вечоркевич говорил, что знал Вахицкого в те времена, когда тот еще носил студенческую конфедератку, а теперь утверждает, что представлял его себе иным. Говорил, что видел его в холле гостиницы, когда он брал ключ у портье, и вдруг совсем забыл, какой у него профиль. Ссылается на знакомство с матерью. В самом ли деле он бывал у нас дома на Польной? Полно! — подумал Леон, глядя на морщины.
— Достой… достойная была женщина. Но быть мо… слишком прямолине… Я в людях ценю нюансы, духовный спектр, когда один цвет переходит в другой. Душа человеческая перелива… цвета… краски. Я немножко эстет, коллекционер… Если бы вы зна… сколько оттенков быва… в челове… душе, и любопытно, что можно произвольно выбрать тот или другой отте… Нечто вроде прожек… который светит нам в теат… Да-да, именно в театре! Театраль… прожектор… Свет его пропускают через разноцветные стекла — одно, другое, и на сцене фантастич… игра цвета. Радуга! Вы знаете, душа может быть синей, розовой, оранже… Бывают души зеле… И даже малиновые…