Певец тропических островов

Хороманьский Михал

— Да, примерно представляю.

— Может, вы заметили, что напротив луна-парка, тут же возле моста, находится ресторан "Спортивный". Это вовсе не значит, что там бывают одни спортсмены. Просто такое название. На случай дождя там всего-навсего один зал с баром. Глухое место, самая настоящая дыра. Что-то там стряпают, но отравиться можно в два счета. Не знаю, впрочем, никогда там не был. Но мне известно, что там имеется маленький садик со столиками и в хорошую погоду… Надеюсь, отыщете без труда. Она там частенько бывает.

— А как она выглядит? Откуда я буду знать, что это именно она?

— Ну, вы сразу догадаетесь. Тут трудно не догадаться. Она очень смуглая. Брюнетка. Никогда не расстается

с красной лакированной сумочкой. Это, наверное, самая любопы… деталь. Да, весьма любопытная…

— Непонятно. Что может быть любопытного в том, что у нее красная лакированная сумочка? Сколько женщин…

— Дело в том, пан Леон, — прервал Вечоркевич, — дело в том, что во всем у нее, я бы сказал, гармония. Шляпка гармонирует с поясом, с туфельками и так далее. Если сумочка у женщины красная, то при этом у нее или красный шарфик на шее, или красные туфельки. Она-то как раз ходила в красных туфельках, а из кармана торчал красный платочек. Одним словом, сумочка гармонировала. Но потом появились другие платья и туфельки, шарф и платочек куда-то делись, одним словом, красное пятно сумки оказалось совершенно, совершенно неуместным. Заня… занятная особа… Я полагаю, вы узнаете ее по сумочке…

— Допустим, а потом?..

— Ну а потом будем поддерживать связь. Вам, должно быть, просьба моя кажется пустяковой. Но вы… убедитесь, убедитесь сами. Орхидея! Я дам вам номер своего телефона, если не застанете — звоните в гостиницу сейма на Вейской.

Леон почувствовал, что разговор окончен. Он уперся руками в кожаные подлокотники, собираясь встать. Но тут на его глазах разыгралось маленькое действо, которое его поразило, но смысл которого оставался неясным. А впрочем, имело ли все это какой-то смысл? Может, здесь господствовал случай? Когда Леон поднимался с кресла, Вечоркевич протянул руки к подсвечнику и снова передвинул его справа налево. Все это он проделал, не поднимая головы, а на освободившееся место поставил серебряную табакерку с папиросами. Теория условного рефлекса в действии… Леон, может быть, первый раз в жизни почувствовал, как по спине у него пробежали мурашки. Любопытно, думал Леон, зачем он это сделал?

Прощаясь с Леоном, Вечоркевич встал из-за стола, и выяснилось, что ноги у него вовсе не короткие. Словом, это был все тот же Вечоркевич, но вместе с тем — другой.

— До свидания, — сказал он, — жела… успе…

Леон Вахицкий почувствовал прикосновение продолговатой, чуть влажной и мягкой, словно бы лишенной костей, ладони и очень слабое пожатие. В приемной у "дантиста" уже никого не было, но зато в часовой мастерской сидел за конторкой какой-то старичок, седые длинные волосы свисали ему на уши. Вставив в один глаз увеличительное стекло и прищурив другой, он ковырялся в дамских часиках. Племянника его, усатого опереточного жандарма, уже не было.

Глава четвертая

I

— С кем имею честь, уж не редактор ли вы будете? — спрашивал Вахицкого со священным трепетом в голосе Штайс, а глаза его меж тем так и ощупывали Леона, когда он вечером того же дня впервые переступил порог "Спортивного". Портной Заремба сдержал слово, и в своем светлом-пресветлом пепельном костюме Леон белел в дверях неким привидением.

— Да полно, помилуйте! Я, и вдруг редактор! — отвечал он. — Я и в газетах читаю только судебную хронику. Много ли на свете вещей, достойных внимания! Ха! О, да, я вижу, тут у вас весьма недурной буфет… Те… те… те… День добрый, пани.

Вязавшая за стойкой толстая женщина с голыми плечами зазывно

рассмеялась. Голос ее зазвучал, как мелодичная, с легкой заминкой флейта.

— Я немного заикаюсь, прошу прощения… Добрый день!

— У вас, кажется, есть и садик? — Леон показал на двери напротив, за которыми что-то золотилось и зеленело перед тем, как вскоре угаснуть в вечерней мгле.

— О, не стоит, не стоит сейчас туда заглядывать, — услышал он тоскливые жалобы Штайса. Можно было подумать, что хозяин так и рвется избавиться от посетителя. — День был жаркий, и там еще душно. А кроме того, пыль, с улицы летит пыль! Вот здесь, за этим вот столиком, вам будет удобней. Простите, не расслышал фамилии благодетеля, осчастливившего нас своим посещением. Мы ведь люди маленькие. Вы и в самом деле не редактор или только так говорите? Наверное, все же можете иногда отстучать какой-нибудь шедевр на машинке. Какой-нибудь трактат, разумеется не передовую, это было бы слишком, ну, скажем, фельетончик, статейку… а?

— Ха, разве я похож на варшавского журналиста? Я еще раз повторяю вам, милейший, что не беру газет в руки… Так вы хотите, чтобы я сел здесь?

На коричневом столике (под цвет деревянной обшивки стен) виднелся прямоугольник бумажной салфетки. Стояли зубочистки, перец и соль. Вахицкий сел.

— Так что вы мне можете предложить?

— Едва тянем! — услышал он новый стон. — Вот, ей-богу, слово даю, скоро прикрою эту лавочку. Что удивительного, если клиенты предпочитают посидеть не у меня, а, скажем, в луна-парке. Там веселей, ресторан с большой верандой. На веранде и тень, и сквознячок. А у нас веранды нет, жара и пыль. Вы, почтеннейший, должно быть, знаете, где луна-парк? Надо спуститься по лестнице и перейти улицу.

Однако меня хотят выставить! — подумал Леон.

— Ну конечно, я непременно загляну и туда. Но пока что, я вижу, у вас есть джин? Глазам не верю!

— Дорого, дорого! — упреждающе вздохнул Штайс. — Клиенты говорят, у меня настоящая обдираловка. Но богом клянусь, иначе не свести концы с концами. Полный крах. Мамочка! — обратился он к женщине, сидящей за стойкой. — Приготовь рюмочку. Финансовый крах глядит нам прямо в глаза и даже не в глаза, а в зрачки… Если уж говорить правду… Вот прошу, почтеннейший, наше меню с ценами. Пожалуйста! Я понимаю, почему некоторые сразу идут в луна-парк. Понимаю и не обижаюсь. Там дешевле.

И снова из-за стойки донеслись серебристые звуки флейты. Должно быть, хозяйка тоже решила вмешаться в разговор.

— Вы, наверное, не варшавянин? — спросила она.

Как можно меньше лгать! — решил Леон.

На мгновение он внутренне сосредоточился. Я симпатичный, я исключительно симпатичный, повторял он и вдруг почувствовал, что лицо его выражает простодушие в самом чистом и натуральном виде.

— Угадали, ха, угадали. Я вообще-то из Кракова, — сказал он. — Но только вчера вернулся из Ченстоховы. Там у меня были дела, а теперь вот сижу в Варшаве, жду, когда все уладится. Не знаю, чем и заняться, знаете, время летнее, да и знакомые поразъехались. А духота страшная! Вот я и решил, что лучше всего здесь, на берегу. Свежее… Но может, сейчас пойду в зоопарк или в луна-парк, раз уж вы его так хвалите, ха.

— Вот, вот, вот, — быстро закивал своей напомаженной черной головкой Штайс.

Он потирал руки. Его ничуть, ничуть не удивляет, что редкие посетители его заведения, вместо того чтобы переступать прогнившие пороги "Спортивного" — полюбуйтесь сами на эти ступеньки, — предпочитают покататься на "американских горках", провести время на аттракционах, чем глядеть на стареющего хозяина, который вот-вот пойдет по миру. Он, разумеется, не в обиде, нет, боже упаси. У молодости — а вы, милейший, выглядите очень, очень молодо — свои права. Вы ведь, наверное, сейчас в возрасте Христа?