Пейтон-Плейс
Шрифт:
Было бы ужасно, признавала Констанс, если бы оказалось, что Росси был знаком с Маккензи и его семьей в Скарсдейл. Но он не был с ними знаком, и Констанс было трудно объяснить, почему ее постоянно преследует образ Росси.
Никого, заявляла себе Констанс, не может впечатлить мужчина таких размеров, с этой его отвратительно приятной внешностью и улыбкой из спальни.
Однако никакие заявления не могли изгнать Майкла Росси из головы Констанс.
Однажды поздно ночью Эллисон разбудил какой-то неопределенный шум в их доме. Она тихо лежала
«Это мама», — сонно подумала она.
Как все в ее возрасте, Эллисон быстро и без лишних вопросов приспособилась к новому, беспокойному состоянию своей мамы.
Эллисон повернулась и, щурясь, посмотрела на светящийся циферблат часов у себя над кроватью. Она шире открыла глаза — два часа. И с легкостью, которая уходит вместе с детством, Эллисон вдруг почувствовала, что окончательно проснулась. Она села на кровати и обхватила колени руками. Шел дождь, и шел он уже не первый день. Занавески в комнате Эллисон дрожали и раскачивались на ветру. Она долго смотрела на них, думая о том, что ветер заставляет все двигаться грациозно. Занавески были так же бесплотны, как и ветви деревьев на сильном ветру. Они раскачивались, перекручивались, опадали, и каждое их движение было плавным.
«Хотела бы я, — подумала Эллисон, — уметь так танцевать»
Она тихонько встала с кровати, включила свет и подошла к шкафу, где висело платье для весенних танцев. Эллисон прикоснулась к широким тюлевым юбкам и пробежала пальцами по гладкому, мягкому лифу ее первого длинного, до пола, а значит, взрослого, вечернего, платья. Эллисон вытащила его из шкафа и держала перед собой на вытянутых руках. Ветер, проникший через окно в комнату, подхватил бледно-голубую материю, и юбки заволновались в воздухе.
Оно само танцует, подумала Эллисон и закружилась по комнате с платьем в руках. Она старалась не напрягать шею и грациозно наклонять голову в такт своим шагам, но потом увидела в зеркале на дверце шкафа собственное отражение и остановилась. Эллисон внимательно осмотрела свою фигуру в пижаме и прямые каштановые волосы, свободно падающие на плечи.
«Если бы у меня была другая фигура… — грустно подумала она, опуская платье. — Если бы я была очень худая и высокая, я бы двигалась, как голубой колокольчик, и все бы считали, что я танцую лучше всех на свете. Если бы я была такой же блондинкой, как мама, или брюнеткой, как папа. Если бы я не была ужасно средней!»
Ее пижама с маленьким круглым воротничком была вся усеяна танцующими фигурками клоунов, а широкие штаны держались на резинке. Эллисон с отвращением разглядывала свое отражение.
У тринадцатилетней девочки такой детский вид, с негодованием подумала она. Ну, просто ребенок!
Пальцы Эллисон нетерпеливо расстегивали пуговицы пижамы, дрожа от желания поскорее сбросить с себя то, что так подчеркивало ее детскость. От прикосновения лифа к голому телу стало холодно, но он был гладкий и мягкий, как мыльная пена. Голубой шелк отражался в ее глазах. Тюлевые юбки неприятно царапали ноги, и Эллисон в панике поняла, что ее первое взрослое платье не делает ее ничуть взрослее.
«А что, если
Эллисон подбежала к бюро и вытащила из ящика бюстгальтер с резиновыми чашечками. Боясь снять верх платья и одеть это приспособление, она приложила его к груди поверх платья. Если бюстгальтер не сделает ее взрослее, тогда уже ничто не поможет. Наконец, повернувшись спиной к зеркалу, она быстро сняла верх платья, одела бюстгальтер и вновь надела платье. Стремительно развернувшись кругом, она попробовала понять по своему отражению, каким будет первое впечатление у Родни, когда он увидит ее в этом платье.
Зеркало уверяло Эллисон, что оно будет благоприятным.
Верх платья волшебным образом приобрел пышные формы, материя туго натянулась на резиновых чашечках, из-за чего талия стала казаться тоньше, а бедра круглее.
Эллисон наклонилась вперед, надеясь, что вырез на платье достаточно глубок и что округлости в верхней части будут видны тому, кто посмотрит на них под этим углом. За день до этого они с Кэти Элсворс закончили чтение книги, в которой главного героя от вида бюста его возлюбленной в жар бросило. Эллисон вздохнула. Платье полностью скрывало ее грудь, и, даже если бы это было не так, бюстгальтер с резиновыми чашечками сделал бы это за него.
«Но, — подумала она, поворачиваясь перед зеркалом, — так я выгляжу очень зрелой, а все сразу никогда не получается».
— Господи, Эллисон, уже почти три часа утра. Снимай платье и ложись в постель!
От неожиданности Эллисон дернулась так, будто ее ударили в живот. Она вдруг поняла, что в комнате холодно, и задрожала. Сама не зная почему, Эллисон попробовала представить, что чувствует канарейка, когда чья-нибудь рука залезает в ее клетку.
— Прежде чем войти, ты могла бы постучать, — резко сказала она.
Констанс, не сознавая, что ворвалась в чужие мечтания, отвечала в том же духе.
— Не дерзи, Эллисон, — сказала она. — Снимай платье.
— Когда бы и что бы я ни говорила — это всегда дерзость, — зло сказала Эллисон. — Но что бы ты ни говорила — это всегда вежливо.
— И дай мне этот дурацкий резиновый лифчик, — сказала Констанс, игнорируя замечание дочери. — В этой штуковине ты похожа на аэростат.
Эллисон разрыдалась, платье упало на пол.
— Я ни на секунду не могу остаться одна, — всхлипывала она. — Даже в своей собственной комнате!
Констанс подняла платье и повесила его в шкаф.
— Давай, давай, — сказала она, протягивая руку к лифчику.
— Ты плохая, — кричала Эллисон. — Плохая, подлая и жестокая! Что бы я ни захотела, ты всегда все стараешься испортить!
— Замолчи и ложись спать, — холодно сказала Констанс, выключая свет.
Рыдания Эллисон провожали ее по коридору до самой комнаты. Констанс взяла сигарету и закурила. Последнее время она слишком много курила и слишком часто бывала несправедлива к Эллисон. С лифчиком тоже было несправедливо. До этого случая Констанс месяцы позволяла дочери думать, будто ее мама считает, что она быстро развивается и превращается в чувственную девушку.