Пейзаж души: «Поэзия гор и вод»

Бо Ли

759 г., весна

Елан: область в р-не совр. уезда Чжэнъань близ г. Гуйчжоу, куда был сослан Ли Бо. Лунный шатер: реминисценция из Цао Чжи, где говорится о горюющей одинокой женщине, здесь имеется в виду дом Ли Бо, где осталась жена с детьми. Юйчжан: местность близ совр. г. Наньчан в пров. Цзянси, где в то время жила семья Ли Бо.

Спозаранку выезжаю из города Боди

Покинул поутру заоблачный Боди, К Цзянлину сотни ли челн мигом пролетит, Макаки с берегов галдят на всем пути, Но тяжесть тысяч гор осталась

позади.

759 г., 3 луна (весна)

На пути в ссылку в Елан именно в этом месте Ли Бо настиг указ об амнистии («смертники переводятся в ссыльных, ссыльные освобождаются»), и он повернул назад на восток

Боди: город на одноименной высокой горе в восточной части уезда Фэнцзе пров. Сычуань, в начале периода Восточная Хань построен Гун Суньшу по прозвищу Белый Дракон; по преданию, в городе находился колодец, в котором будто бы жил дракон, и потому покровителем города считали Белого Дракона, одного из 5 Небесных Владык, повелителя западного неба и духа звезды Тайбо, чьим временем была осень; в городе находился храм Чжугэ Ляна. Цзянлин (или Цзинчжоу): округ и уезд (совр. уезд Цзянлин пров. Хубэй). Тяжкие горы: образ освобождения, тем более противопоставленный легкому челну, который везет поэта к родным местам.

Учусь у Древности думать о приграничье

Стою печально на Главе Дракона И Вас не вижу. Все внутри дрожит. Ведь даже ручеек, похоже, стонет, Сочувствуя, по склону вниз бежит. Наполнен грустью этот мир бескрайний, Заходит солнце, и встает тоска, Гора смыкается с небесной далью, Плывут по кромке неба облака. И мнится — белый гусь из темной ночи С надрывным кликом опуститься смог, На лапке — весточка: мой дальний хочет Послать своей далекой тяжкий вздох. Душа моя разорвана страданьем, Скрывает снег цветы десятый год. У Вас там нет весны, в том крае дальнем, Не возвратитесь Вы, уйдя в поход. Как смутный сон, от Вас я далека, В слезах-жемчужинках одежд шелка.

б/г

Глава Дракона: гора Луншоу на границе пров. Шэньси и Ганьсу, на ее вершине начинается горный ручей, к северу от нее простирается пустыня, где были расположены пограничные заставы. Белый гусь: поэтический символ письма.

«Я знаю мудрость, что несет вино»

Кто возьмется утверждать, что китайцы услаждали себя вином лишь на природе? Но душистое зелье, в котором покачиваются желтые лепестки осенних хризантем, среди умиротворяющей и чистой природы — это ритуал. Они неотделимы друг от друга, оба даруют свободу и возвращают к естественности утраченной цивилизовавшимся человеком чистой изначальности.

И потому в пейзажной лирике возлияние — не кутеж, а духовное очищение.

В одиночестве пью под луной

1

Среди цветов стоит кувшин вина, Я пью один, нет никого со мною. Взмахну бокалом — приходи, луна! Ведь с тенью нас и вовсе будет трое. Луна, конечно, не умеет пить, Тень лишь копирует мои движенья, И все-таки со мною разделить Помогут мне весеннее броженье. Луна шалеет от моих рулад, А тень сбивают с ног мои коленца, Пока мы пьем — друг другу каждый рад, Упьемся — наша тройка распадется… А

что бы — дружества Земли презрев, Бродить мне с вами между звездных рек!

2

Не будь столь любо Небесам вино — Там не было бы Винного созвездья, Не будь Земле столь сладостно оно — Нам Винный не был бы родник известен. Вино приятно Небу и Земле, Так перед Небом этот грех не страшен. Ты святость обретешь навеселе, Ты мудрость обретешь от доброй чаши. А раз уж, выпив, ты и мудр, и свят, — Зачем же улетать нам к горним сяням? Три чаши отворят широкий Тракт, Большой черпак — мы вновь Природой станем. И если ты сей вкус вина прозрел — Храни секрет от тех, кто протрезвел.

3

В Сяньяне птичий гам, взошла луна, Цветы накрыли землю, как парчою… Так что ж тоской весна моя полна? С чего я пью перед такой красою? Богат ли, беден и когда умрешь — Все сочтено давно судьбой предвечной, А в чарке — жизнь и смерть ты обретешь, Кто в силах знать, чем век его помечен?! Ни Неба, ни Земли хмельному нет, Подушка для него всего дороже, Ведь даже тела потерялся след… Такого чувства выше быть не может!

4

Тоска приходит сотнями дорог, Но у меня тут — сотни три бокалов, Без них тоску прогнать бы я не смог, Тоска бескрайня, если зелья мало. Я знаю мудрость, что несет вино, Оно в безбрежность душу раскрывает. Пусть кто-то уморил себя давно, А кто-то бедствует и голодает… Коль не познать веселия сейчас — Что слава запоздалая, пустая? Клешня от краба — Сок Златой для нас, А холмик сусла — это холм Пэнлая. Ты доброго вина не избегай — С луною вознесешься в горний рай!

744 г., весна, Чанъань

№ 2. Вино— не злая дурманящая стихия, а благородное очищающее Зелье. Оно благословлено и Небом, и Землей, иначе не существовало бы ни Винного созвездья из трех звезд (на современных картах — часть созвездия Льва; в древних книгах оно упоминается как флажок (вывеска) над винным домом), ни Винного источника с винным привкусом в пров. Ганьсу, по преданию, открытого ханьским императором У-ди.

№ 3. Уже растерявший свои идиллические представления об императорском дворе как средоточии мудрости (Сяньян, столица империи Цинь, здесь выступает как метоним Чанъани), поэт утверждает подлинную истину — в вине, которое преодолевает даже судьбу.

№ 4. Стихотворение поэта, уже готовящегося подать прошение об отставке от императорского двора, проникнуто историческими символами, расширяющими смысл: сюжет о Бо И и Шу Ци времен династии Шан, которые в знак протеста против узурпатора У-вана уморили себя голодом на горе Шоуян (в пров. Хэнань); о талантливом ученике Конфуция, Янь Хуэй (521–490 гг. до н. э.), который бедствовал и рано умер (в трактате «Луньюй», Х1, 7, приводятся слова Конфуция: «Был Янь Хуэй, вот он философ. К несчастью, коротка судьба, и он безвременно почил. Теперь уж нет таких!» — пер. А.Е. Лукьянова), и всему этому противопоставляется вольность души, даруемая вином ( золотой сок— так называли расплавленное золото, из которого даосы изготавливали эликсир бессмертия) и уносящая в бессмертие ( Пэнлай— мифический остров бессмертных в Восточном море).