Пианисты
Шрифт:
— А почему ты скрывала это от Ребекки? Разве не понимала, что это ее ранит?
— Таково было распоряжение отца Ани.
— Брура Скууга?
Сельма Люнге с удивлением смотрит на меня, ее поражает моя горячность.
— Да, а кого же еще? Классический папаша. У нас в Германии таких много. Для своей дочери он требует всего исключительного. Он уже выступает как ее импресарио. У В. Гуде нет ни малейшего шанса.
— Но ведь это ненормально!
— Дорогой мой, все нормально, когда речь идет о классической музыке. Это арена для душевнобольных и гениев. Это самый короткий
— Но если речь идет уже о ее здоровье?
Сельма Люнге смотрит на меня и пожимает плечами:
— Тогда такому человеку больше нечего делать в этом мире.
Четвертое воскресенье адвента. Вот-вот наступит Рождество. Я занимаюсь, играю простые вещи, отец сидит с телефоном у себя в спальне. Катрине то уходит из дома, то возвращается. Я по-прежнему не знаю, чем она занимается, но не думаю, чтобы это было как-то связано с Аней.
Неожиданно телефон оказывается свободен, и кто-то звонит нам. Отец тут же снимает трубку. Странно, что он от застенчивости старается скрыть от нас, что у него появилась дама сердца. И почему он не проводит время у нее? Наверное, она еще не свободна.
В дверях появляется отец с трубкой в руке.
— Это тебя.
— Меня?
Я хватаю трубку. Низкий голос. Аня.
— Я помешала?
— О Господи, конечно нет!
Она медлит.
— Я думала о том разе, когда ты был у меня. Вышло так глупо. Я не этого хотела. Ты занят сегодня вечером?
— Вечером? А в чем дело?
— В том, что сегодня я уже достаточно занималась. Что я устала и мечтаю об обществе. Папа с мамой уехали в Гелио на какой-то юбилей. Заночуют там в отеле «Холмс». А я не привыкла оставаться одна в этом доме. Ты уже ужинал?
У меня волосы встают дыбом.
— Нет еще.
— Я могу приготовить нам ужин.
— Я должен взять с собой Катрине?
— Нет, я думала, что мы проведем вечер вдвоем. Мне хочется попробовать сыграть тебе Равеля.
Я киваю. Это разумное объяснение.
— Понятно. Я сейчас приду, — говорю я и кладу трубку.
— Куда ты собрался? — спрашивает отец.
— Это секрет. Но, пожалуйста, не говори ничего Катрине.
— А где она?
В ту же минуту она появляется в дверях, глаза у нее красные и распухшие.
— Я знаю, куда ты идешь, — говорит она.
— Думаю, сейчас моя очередь.
Она трясет головой.
— Ничего ты не понимаешь.
— Хочешь сказать, что я должен был отказаться от приглашения?
— Поступай как знаешь. Мне нечего тебе сказать. Но будь с нею помягче. Ты многого не понимаешь.
— Если ты слышала мой разговор, то знаешь, что я спросил, взять ли тебя с собой.
Катрине качается. Кожа у нее бледно-серая. Под глазами чернота. Зрачки расширены. Я вижу, что она совсем без сил.
— Было бы глупо сейчас брать меня с собой, куда бы ты ни шел.
— Она хочет сыграть мне Равеля, — объясняю я.
Катрине
— Я понимаю, она должна сыграть тебе Равеля.
Отец в недоумении смотрит на нас обоих.
Я спускаюсь по холму к Эльвефарет. Я принял душ. Молниеносно. Но к Ане я должен прийти чистый. Белеет снег. Я смотрю на дома, взволнованный тем, куда держу путь. Здесь мой дом. Моя жизнь. Еще на несколько месяцев. А кто знает, что будет летом? Аня окончит школу, отец продаст дом, мы разъедемся в разные стороны.
Но этот вечер не для грустных мыслей! Сегодня я не хочу ни о чем тревожиться. Я дохожу до перекрестка, где начинается Эльвефарет. Стало холоднее, снег поскрипывает под ногами. Я вижу огни на другом берегу реки. Там, где-то в лесу, стоит дом Сельмы Люнге. Я почти различаю его за деревьями. Знакомая география. Там, внизу, в заводи лежала мама. Я уже очень давно не был в ольшанике. Может быть, это хороший знак.
Да, думаю я. Сегодня особенный вечер. Я не рыскаю по нашему району, как раненый зверь. Мне не надо останавливаться у последнего поворота. Человека с карманным фонариком нет дома. Марианне Скууг тоже. Вообще-то мне даже грустно. Я не видел ее с тех пор, как в тот вечер мы распрощались у Национального театра. Она словно оттиск с Ани, думаю я. И хотя она зрелая женщина, выглядит она почти так же, как ее дочь. Хотя на много лет старше ее. Мне неловко, что меня тянет к немолодым женщинам. Может, это как-то связано с мамой? Неужели на самом деле все так банально? Несмотря ни на что, я думаю только об Ане, даже когда лежу под одеялом с Маргрете Ирене.
Я миную последний поворот, ту точку, где мне всегда приходилось остановиться. Вижу вдали квадратный дом в конструктивистском стиле. Кроваво-красный, думаю я. Дом буквально кровоточит сквозь доски обшивки, словно там, внутри, находится жертва, раненое существо, чьей жизни угрожает опасность.
Со стучащим сердцем я останавливаюсь у калитки. Вхожу на запретную территорию. Но разве Аня не сама пригласила меня в гости? У меня есть свидетели: отец и Катрине.
Я подхожу к крыльцу, тщательно отряхиваю снег.
Там, за дверью, Аня, и она ждет именно меня.
Я звоню.
Она меня ждала. Проходит несколько секунд. И она открывает дверь.
Ее дружеская улыбка, как всегда, поражает меня.
— Наконец, пришел, — говорит она.
Аня обнимает меня. Аромат ноготков. Я перестаю дышать, стараясь, чтобы она этого не заметила.
— В последний раз получилось глупо, — повторяет она. — Я не хотела…
— Не думай об этом, — прошу я. — В этих стенах распоряжаешься ты.
— Папе следовало быть помягче.
— Наверное, он хотел без помех поработать дома?
Я пытаюсь быть любезным. Она, не отвечая, помогает мне снять пальто.
— Как хорошо, что ты смог прийти, — говорит она.
На ней тот же самый сиреневый джемпер, те же черные брюки и войлочные тапочки — все как в прошлый раз. Она закатывает глаза и провожает меня в гостиную. Меня это трогает. На журнальном столике стоит бутылка вина и два бокала. Она следит за моим взглядом.