Пифагор
Шрифт:
— Знаю. Но не всё, что известно нам с тобой, надлежит знать другим. Ведь люди привыкли к тому, что Аполлон — сын Зевса и Латоны, что он победил Пифона, а не пал от его ядовитого дыхания. Им нужен Аполлон-победитель, а не побеждённый. Если им раскрыть истину, они забудут дорогу в Дельфы и станут обращаться к другому оракулу. Ты меня понял, сын Мармака?
— Я сын Мнесарха... — безнадёжно возразил Пифагор.
— Ты им и останешься в веках, если бросишь резец и забудешь о том, что тебе нашептал Аполлон. Скажу по секрету: у богов, как и у смертных, настроения быстро меняются. Ну потянуло Аполлона раз-другой к правде, а потом опомнится
— Будь по-твоему! — ответил Пифагор, бросая резец в траву. — И благодарю тебя за урок. Он мне скоро пригодится.
— Знаю, знаю. Ты ведь хочешь учить. Открывай одним четвёртую часть истины, другим — половину, самым доверенным — три четверти. Всё же целиком храни для богов. Это поднимет тебя над всеми, кто тянется к мудрости.
Голос постепенно стихал. Исчезла и старица, но каждое сказанное ею слово продолжало звучать, затрагивая неведомые струны души.
«Бредить истиной... Можно ли выразиться точнее? — думал он. — Таково озарение пифии. Но таков ведь и мой дар. Всё истинное открывается в бреду. Разве истинная поэзия — это не бред, не безумие?! Но чтобы бред стал истиной, надо много видеть, много знать. Слепец Гомер был этого лишён».
Но вот и святилище. Пифагор вспомнил легенду, будто первый храм Аполлона на этом месте был из пуха. И ведь это тоже образ, символ, дающий для понимания сути Аполлона больше, чем любой миф о нём. В нём лебеди, которые летят на благодатный юг, опустились на волны и семь раз оплыли остров, давший жизнь младенцу Аполлону, Леда и лёд, гиперборейская белизна ещё не заселённого людьми мира, познать который поможет золотая стрела Аполлона, эта лёгкая пляска ведомых Аполлоном муз, эти звуки из затронутых в космосе струн, гармония сфер. О, как же были далеки от её понимания милетские софосы, искавшие первоосновы бытия! Мир текуч. Он — постоянное кружение образов, изменение очертаний и форм. До камня был пух.
Перед колоннами сгрудились служители с жертвенными животными. «Овечку Аполлону! — подумал Пифагор. — Унизить величайшего из богов самым глупым животным! Ему ли, предводителю Муз, слышать предсмертное блеяние? Съесть её? Но ведь всем известно, что ягнятина достанется этой ораве удобно устроившихся служителей Аполлона, взявших на себя роль привратников. Они обгладывают и косточки. Взглянуть бы на огромную яму, куда эти бездельники сбрасывают остатки своей трапезы. Сколько овечек, козлят, коров и быков было съедено ими за полтысячелетия существования храма? Если уж и приносить в жертву живое, то Аполлону следовало бы жертвовать волков или львов, а не овец, которым достаётся и от волков, и от людей... О, эти условности... Я же принесу в жертву Аполлону человеческие слабости».
Золотые оковы
Уже седьмой день Дарайавуш, лёжа на высоком ложе, стонал. Охота на львов, вместо того чтобы возвеличить нового властителя, завершилась падением с коня и нестерпимой болью. И во всей державе, от Скифского моря до Южного океана, от земель яванов до Индии, не нашлось никого, кто бы мог облегчить его страдания.
Вокруг ложа, причитая, суетились жёны, телохранители же метались по столице в поисках любого, кто подскажет, как помочь упавшему с коня. От них разбегались, как трусливые зайцы от лисы, так как знали, что главный целитель дворца египтянин Птахотеп приговорён
И тогда один из последних дворцовых рабов, недавно привезённых из Лидии, вспомнил, что в столице исполняет рабскую службу прославленный эллинский врач Демокед, сопровождавший казнённого правителя Самоса Поликрата. Услышав это, главная из царских жён Атоса предстала перед супругом и сообщила ему, что найден тот, кто может помочь. И произнёс Дарайавуш между двумя стонами:
— Доставить!
И вскоре уже Демокед лежал у высокого ложа, не признаваясь в том, что он врач, и уверяя, что он повар Поликрата Самосского. Царь же царей, продолжая стонать, произнёс между двумя стонами:
— Палача!
И явился палач с плетьми и скорпионами. Сели телохранители на голову и ноги яваны, и тот признался, что он Демокед, сын Каллифонта, и что он прибыл к Поликрату на Самос по его приглашению и излечил своего гостеприимца от недомогания, но обещанных ему денег не получил, ибо эти деньги Поликрат рассчитывал взять у Оройта, но вместо денег обрёл позорную смерть.
Царь нетерпеливыми движениями прервал этот поток излияний и приказал:
— Приступай!
И приблизился Демокед к царскому ложу, приподнял покров над посиневшей ногой и в одно мгновение вправил лодыжку. Наутро синева с ноги начала сходить и опухоль спадать. И призвал к себе царь царей Демокеда, уже облечённого в шаровары, и сказал тому, кто облегчил его страдания:
— Поликрат обещал тебе два таланта, которых ты не получил. Я тебе их отдаю, и, кроме того, проси у меня всё, что пожелаешь, кроме возвращения на родину.
Упал Демокед к царским ногам, уже спущенным на ковёр, и попросил даровать жизнь египтянину, которого ждала казнь.
Удивился Дарайавуш незначительности этой просьбы и сказал:
— Пусть живёт и будет рабом твоим.
Потом, взглянув на лодыжку целителя с синими кольцами от оков, добавил:
— Эти следы скоро исчезнут с твоих ног, но память о перенесённом по вине негодяя Оройта долговечнее; чтобы она не мучила, жалую тебе пару золотых оков.
— С ними я стану вдвое несчастнее, чем был, о царь, — ответил Демокед.
— Ты мне нравишься, явана, — проговорил царь царей и щёлкнул пальцами.
И тотчас появились евнухи.
— Отведите этого человека к моим жёнам, — приказал Дарайавуш. — Скажите, что он спас мне жизнь, и пусть они его наградят из своих богатств и отведут в дом Великого Врача.
Корабль на колёсах
— Вот и я, — проговорил Клисфен, вступая в лесху. — Привет тебе от Меандрия.
Поднявшись, Пифагор двинулся навстречу афинянину.
— Ты, конечно, шутишь.
— О нет. Я побывал на твоём острове, забрал деньги из вашего Герайона и перевёз в храм нашей Афины Воительницы. Не могу же я оставить дочерей без приданого!
Пифагор рассмеялся:
— Это верно. У них уже появились женихи?
— О нет! Пока они играют в куклы. Готовятся к своему предназначению, а я — к своему. Опыт Меандрия поучителен.
— О каком опыте ты говоришь?
— Разумеется, о политическом. Как только пришла весть о гибели Поликрата, Меандрий, вместо того чтобы объявить траур, собрал народ на агоре. Он вышел перед людьми в белом хитоне, объявил, что отныне они свободны, и предложил принести жертву Зевсу Освободителю.