Пик Дьявола
Шрифт:
Тобела дочитал статью до конца, и ему стало не по себе. Он сдвинул газету в сторону и, подойдя к окну, отдернул занавеску. Окно выходило на канал и на дорожку, ведущую на Ватерфронт. Он смотрел на нескончаемый поток машин и пешеходов. Что его гложет, в чем причина тревоги? То, что полиция расследует убийства, как будто он — обычный преступник? Он ведь знал, что так и будет, он не питал иллюзий на свой счет. Может, все дело в том, что на газетной полосе вся история выглядит мелкой, пустой? Какая разница, кто убивает насильников — мужчина или женщина? Лучше бы газетчики сосредоточились на сути
Мерзавец делает черное дело. И платит за это жизнью.
— Артемида! — произнес он вслух, резко, словно выплюнул. Во рту остался неприятный вкус.
После того как она рассказала о Соне, священник как-то обмяк. Кристина понимала, что он очень устал. Его редеющие волосы прилипли к черепу; он то и дело приглаживал их своей крупной рукой. В свете, отбрасываемом настольной лампой, она заметила на подбородке растущую щетину, мятую голубую рубашку, неровно закатанные рукава. Он по-прежнему не сводил с нее глаз, по-прежнему не отвлекался от ее рассказа, но на его лице появилось настороженное выражение. Кристина поняла: он предчувствует беду, трагедию.
— Бенни, сегодня ты был очень убедителен, — сказал Клиффи Мкетсу, когда они следом за Андре Марэ вышли к машине.
— Раздражает она меня, эта долбаная миз, — признался Триссел и увидел, как напряглась спина идущей впереди сержанта Марэ. — Сержант, пожалуйста, не думайте, будто я женоненавистник, — сказал он. Он понимал, что с ним. Он понимал, что ходит по краю. Господи, таблетки ни хрена не помогают — постоянно тянет выпить, все тело словно превратилось в пересохшую глотку.
— Я так не думаю, инспектор, — ответила Марэ кротко, и ее кротость тоже раздражала.
— Вообще-то я ненавижу только таких женщин, как она. — Он передразнил: — «Это современная форма обращения к женщине; возможно, она еще не дошла до полиции». Почему им всегда нужно сказать про полицию какую-нибудь гадость? Ну почему?
Навстречу им по тротуару шли двое цветных. Оба подозрительно покосились на Гриссела.
— Бенни… — начал Клиффи, кладя ему руку на плечо.
— Ладно, — отмахнулся Гриссел, вынимая из кармана куртки ключи от машины.
Он отпер дверцу, сел и потянулся, чтобы отпереть пассажирскую дверцу. Мкетсу и Марэ сели в машину. Он вставил ключ в замок зажигания.
— Чего ради ей так не хочется, чтобы люди знали о ее семейном положении? Чего ради? Чем плохо обращение «миссис»? Или «мисс»… Шесть тысяч лет с этими обращениями все было хорошо, так нет, мать ее, ей непременно нужно быть какой-то поганой миз…
— Бенни!
— Чего ради, Клиффи?
Невыносимо. Ему надо выпить. Он нащупал в кармане клочок бумаги; он сам не помнил, что положил его туда.
— Не знаю, Бенни, — сказал Клиффи. — Поехали!
— Погоди минутку, — ответил он.
— Будь я на ее месте, я бы тоже хотела, чтобы меня называли «миз», — тихо сказала Андре Марэ с заднего сиденья.
Он нашел записку, отстегнул ремень, сказал «Извините» и вышел из машины. Прочитал номер на записке и нажал кнопки на своем мобильнике.
— Баркхейзен слушает, — ответил голос на другом конце линии.
Гриссел отошел подальше от машины.
— Док,
— Слышу, Бенни.
— Ладно, док, я просто хотел вам сказать.
— Спасибо, Бенни.
— За что спасибо?
— Ты сделал выбор. Но сделай милость, перед тем как выпьешь первую рюмку…
— Что мне сделать, док?
— Позвони жене и детям и скажи им то же, что и мне.
20
Она сидела и смотрела на Соню. Малышка лежала на большой кровати, подсунув ручку под щеку, а другую — еще по-детски пухлую — прижав к ротику. В окно светили лучи заходящего солнца; при свете волосы ее светились и переливались. Кристина сидела очень тихо и смотрела на дочку. Она не искала в ее чертах сходства с Вильюном, не восхищалась совершенством ее черт.
Тельце ее ребенка. Незапятнанное. Нетронутое. Святое, чистое, невинное.
Потом она расскажет девочке, что ее тело чудесно. Что она красива. Что быть красивой, привлекательной и желанной — не грех, не проклятие, а благословение свыше! Таким даром можно наслаждаться и гордиться. Она расскажет Соне, как приятно хорошо одеться, накраситься и, идя по улице, ловить на себе восхищенные взгляды мужчин. Это естественно. Они будут осаждать ее укрепления, как солдаты в бесконечной череде войн. Но у нее есть оружие, с помощью которого она позаботится о том, что ее завоюет только тот, кого выберет она сама, — любовь к себе.
Вот какой дар она принесет своей дочери.
Кристина встала и взяла новый нож, купленный в интернет-магазине. Она пошла в ванную и заперла дверь на задвижку. Посмотрелась в зеркало и легко провела лезвием по лицу — от брови до подбородка.
Как ей хотелось надавить посильнее! Как не терпелось разрезать кожу и ощутить жгучую боль!
Она сняла футболку, расстегнула за спиной застежку бюстгальтера; одежда упала на пол. Она поднесла кончик ножа к груди. Обвела сосок. Перед мысленным взором увидела, как полосует себя по груди. Она увидела надрезы, сделанные крест-накрест.
Еще два года. Всего два года!
Она присела на краешек ванны и задрала ногу. Положила левую ступню на правое колено. Поднесла нож к подушечке под большим пальцем и резко и глубоко резанула — по направлению к пятке.
Охнув от резкой боли и увидев, как на дне ванны скапливается кровь, она подумала: «Ты больная, Кристина. Больная, больная, больная».
— Вначале Карлос мне даже нравился. Он был не такой, как все, — со мной. По-моему, в Колумбии больше принято ходить к проституткам, чем у нас. Он никогда не боялся, что его кто-нибудь увидит, как большинство моих клиентов. Он был невысокий, жилистый, ни грамма лишнего жира. Всегда смеялся. Всегда был рад меня видеть. Сказал, что я — самая красивая кончита на свете. «Ты — блондинистая бомба Карлоса». Он всегда говорил о себе так. В третьем лице. Никогда не говорил: «Я». «Карлос хочет тебя клонировать и экспортировать в Колумбию. Ты очень красива для Карлоса».