Пикник на Аппалачской тропе
Шрифт:
А в нашей стране сто ученых одной отрасли науки будут собраны в одну большую пирамиду из ста человек с одним «лидером научного направления» во главе, который, чтобы все время быть на вершине такой большой пирамиды, должен подравнивать ее склоны, сохранять их возможно более крутыми, а значит, подрезать вылезающие головки маленьких пирамидок, из которых состоит его большая пирамида. Ведь сохранить острую вершину одной центральной пирамиды можно только подрезая склоны, иначе надо ей самой расти вверх быстрее всех составных частей. А это не так-то просто. Гораздо проще искусственно не давать расти другим.
Приехал в Медисон поздно вечером. Автобус остановился у университетского клуба. Шагнул вниз, в темноту. Сразу обдало горячим влажным воздухом после кондиционера автобуса. Это в октябре-то! У подъезда клуба с десяток молодых ребят, одеты кто в чем. Но в основном — просто плавки или коротко обрезанные джинсы и майки. Сотни велосипедов на стоянке. Люди сидят и лежат на теплом после жаркого дня тротуаре. Слышен смех, какие-то мелодии… Я бывал в их местах и раньше и всегда замечал, что университет Медисона в штате Висконсин живет, как веселая вольница, по сравнению с рабочим аскетизмом студенческого городка в Буффало и подчеркнутым интеллектуализмом физиков и математиков Боулдера.
Позвонил по телефону, через полчаса приехал Чарли, а через чах: я уже спал в комнате на втором этаже дома Бентли.
На другое утро я встал пораньше, чтобы посмотреть, как дети Бентли и их соседей в семь утра выбегают на улицу, чтобы успеть сесть в ярко-желтый школьный автобус. Школьные автобусы — одно из изобретений Америки. Они делают огромные круги и собирают детей с очень большой площади, особенно за городом. Ведь живут американцы так раскиданно. Когда автобус останавливается, чтобы взять детей, он весь вспыхивает мигающими огнями: все движение на улице в обе стороны прекращается. Конечно же и Чарли был уже на ногах. Это он утром следит, чтобы дети — девочка Молли и мальчик Алек (американский вариант Саши) — вовремя проснулись. Пока они плещутся в душах — их в доме два, — чистят зубы и умываются, Чарли быстро готовит простой завтрак: половинка разрезанного еще вечером грейпфрута, посыпанного сахарным песком и поставленного на ночь в холодильник, чтобы разрезанная долька впитала сладость, а сам фрукт охладился. Потом в каждую чашку, по числу едоков, насыпается из красивой картонной коробки несколько больших ложек кукурузных хлопьев, в которые добавлено что-нибудь сладкое, вроде изюма. Перед самой едой, чтобы не разбухли хлопья, в чашки наливается ледяное, прямо из холодильника молоко. Полученное блюдо тут же едят ложками. Молоко наливал Чарли прямо из бумажных квадратных пакетов. Ведь его в Америке никогда не кипятят. Что-то добавляют в молоко, из-за чего оно не скисает, стоит открытое в холодильнике много дней, а потом внезапно вдруг становится горьким. После кукурузных хлопьев Молли и Алек пьют чай или кофе с молоком или без молока или просто стакан молока с белым американским, безвкусным хлебом, намазанным толстым слоем светло-коричневой, незнакомой европейцам массы, называющейся здесь «пинатс-баттер». Это масло из земляных орешков. Все американские дети обожают его. Кстати, оно очень дешевое, и его с удовольствием едят американские взрослые, и конечно же сам Чарли. Но человек, который первый раз пробует это масло во взрослом возрасте, например я, с трудом может проглотить маленький кусок.
Конечно, на столе в кухне Чарли был и сыр, оставшийся от вчерашнего ужина, и куски холодного мяса, и салат — но все это были, с точки зрения родителя, может быть, и желательные, но уже не обязательные компоненты завтрака.
Накормив детей, мы наскоро завтракали сами тем же самым, правда, добавляем еще одно блюдо — «яичницу с беконом». Американская яичница такого названия готовится совсем не так, как наша, русская. Приготовление ее начитается задолго до того, как вылиты на сковороду яйца. Дело в том, что наиболее длительной частью процесса является жарение не яиц, а бекона. Длинные, сантиметров двадцать, и узкие — шириной сантиметров пять, тоненькие кусочки бекона раскладываются на подогретой сковороде, и постепенно из них вытапливается жир. Когда жир начинает затапливать кусочки бекона, его сливают и продолжают эту операцию до тех пор, пока на сковороде не окажутся деформированные, скрюченные, но абсолютно сухие, хрустящие и разламывающиеся кусочки-ленточки бекона. Только потом, доведя бекон до такого состояния, его перекладывают на тарелку и начинают готовить собственно яичницу обычным у нас способом, используя при этом маргарин или растительное масло, но никогда не на вытопленном жире, который многие считают здесь вредным и безжалостно сливают в ведра для отходов. Эта яичница подается на тарелках, ну а сухие, хрустящие, уже чуть остывшие, но издающие приятный запах кусочки бекона ставятся на отдельной тарелке в центре стола для всех, обычно из расчета — три длинные ленточки на каждого.
Запах свежего кофе и бекона — пожалуй, самые традиционные запахи завтрака в американском доме. Поэтому на продающихся везде залитых в пластик, герметичных фунтовых пачках ленточки бекона, нарезанные уже под нужный размер, чтобы не тратить время по утрам. И всегда написано: на каком дереве, с добавлением каких ароматизирующих средств коптился этот бекон. Ведь именно от того, в каком дыму он коптился, многое зависит. Судя по надписям на пачках, я понял, что особенно ценится тот бекон, который коптился в дыму дерева под названием «гикорь». Тот самый гикорь, о котором я впервые услышал еще студентом, получив в альпинистской секции института свои первые горные лыжи, сделанные из дерева с незнакомым названием «гикорь». Я почему-то был тогда убежден, что лыжи из гикоря — это хорошо.
Потом я узнал, что гикорь — американский орех — действительно отличается прочностью. Не знал я тогда лишь то, как далеко занятия альпинизмом и горными лыжами, а, через них знакомство с ледниками заведет меня и где, и в таком неожиданном контексте встречу я дерево гикорь.
Ровно в восемь с половиной утра, как и у себя в Буффало, я был на работе.
Привез меня Чарли.
Все утро до обеда готовился к лекции. Потом обед: ходил на ланч с сотрудником центра геологом и его студентами, изучающими древние ледники. Ребята рассказали мне, что последний год геологи возглавляют список профессий, которые пользуются наибольшим спросом в бизнесе и, соответственно, получают наивысшие оклады. Например, компании берут геологов сразу после университета и платят им оклад тридцать тысяч в год. Потом идут инженеры-химики, им платят меньше, потом инженеры широкого профиля и только потом — математики, физики. И совсем внизу биологи (а еще недавно они были в такой чести). Очень много безработных среди учителей — мало детей школьного возраста — и среди строителей. Дело в том, что слишком уж дороги дома, мало кто может купить сейчас новый дом; что стоило два года назад пятьдесят тысяч долларов, сейчас стоит уже сто пятьдесят тысяч, а банки дают ссуду под очень большой процент, такой большой, что за 25 лет рассрочки ты должен заплатить им тройную сумму от того, что ты взял взаймы.
В три тридцать началась моя лекция и продолжалась с вопросами почти до пяти. В пять вечера в одной из аудиторий состоялся традиционный для университетов «Бир-семинар», то есть маленькая вечеринка «Пивной семинар»: небольшой алюминиевый бочонок пива, земляные орешки вскладчину для преподавателей и аспирантов и час-два разговоров «за жизнь», самых разных.
Суббота, 2 октября.Пишу в пустой, тихой гостиной в доме Бентли. Уже десять утра, но все «население» дома в своих спальнях. Час назад ко мне в комнату постучал Чарльз:
— Игор, ты не спишь? Можно?
— Да, пожалуйста.
Вошла его жена Мерибел в утреннем халате, за ней Чарли в пижаме.
— Доброе утро, Игор. Надеемся, ты хорошо спал. Мы принесли тебе в постель кофе.
У нее в руках была тарелка с кусочками еще горячего поджаренного хлеба с растаявшим маслом, у него — большая фаянсовая чашка.
— О, Чарли… О, Мерибел, зачем так! Нет! Это уже слишком, — запротестовал я.
— Пожалуйста! — вдруг произнесла Мерибел на каком-то как бы «железном», записанном на старый граммофон языке, на котором говорят по-русски начинающие изучать наш язык иностранцы.
Они ушли в свою спальню.
А я выпил кофе, съел тостики, спустился вниз, сел за свой дневник. Рядом резвится такая «русская» полосатая коричнево-серая кошка. На шее у нее — ошейник с двумя бирками. На одной — медицинский сертификат кошки. На второй — крупно и как-то неофициально написано: «Молли Бентли». И адрес. Значит, кошка принадлежит Молли, дочке Бентли, такой красивой, настоящей «юной леди». Но все равно она тискает кошку, играет с ней, как ребенок.
В углу комнаты на плоской подставке стоит столб высотой в метр, обитый каким-то толстым ковровым материалом. Когда вчера я повесил на этот столбик пиджак, Мерибел засмеялась:
— Не делайте этого, Игор, об этот столб точит когти наша кошка. Это специальный столб для точки когтей, и она порвет твой пиджак, так как знает, что любая тряпка, повешенная на столбик, — с этого момента в полном ее распоряжении.
Чтобы отвлечь внимание кошки, которая уже заинтересовалась моим пиджаком, Мерибел позвала эту русскую кошечку:
— Пш! Пш! Пш! Пш!
Кошка не спеша отреагировала: потеряла интерес к моему пиджаку и пошла к ней.
Я решил тоже вмешаться: