Пикник (сборник)
Шрифт:
— Народу много собралось?
— Ну давай. Ну не жеманься.
— Как же я переоденусь, если ты не пускаешь?
— Все успеем, и то и другое, а?
— Нет, — сказала она.
— Тогда последний поцелуй. — И, сдавив ее, Фредди Уильямсон закрыл ей рот своими тяжелыми собачьими губами. — Кларочка, голубушка. Зачем держать себя в узде? Может, давай все-таки, а?
— Ну хватит, Фредди, хватит. Мне надо собраться. Налей себе еще и жди.
— Вот это разговор.
Пока она переодевалась, он пил джин и грузно топал по комнате. Она вышла к нему в черном жакете, с черно-красным шарфом на голове.
— Ух ты! — восхитился Фредди Уильямсон. — Вот это да! — И поцеловал ее еще раз, неуклюже и грубовато проведя руками по лицу, шее, волосам.
Когда они спускались вниз, кто-то тихонько постучал в стекло входной двери.
— Полиция, — сказал Фредди Уильямсон. — Видно, забыл включить сигнальные огни в машине или еще какая ерунда.
Но, открыв дверь, Клара увидела молодого человека, который не мог вспомнить песню. Он тут же приподнял шляпу.
— Извините, ради бога… Вы уходите?… Прошу прощения.
— Вспомнили? — спросила она.
— Кое-что, — ответил он. — Слова.
— Тогда заходите. Минутка у меня есть.
Он вошел в дом, и Клара прикрыла дверь. В магазине было темно, и ей показалось, что сейчас он робеет меньше.
— Начинается так, — сказал он. — Всего я, правда, не помню. Что-то в этом духе: Leise flehen meine Lieder. Liebchen, komm zu mir…
— Шуберт. — Она направилась в ту сторону, где стояли инструменты, и, сев за рояль, запела. «Эта, эта самая», — услышала она его слова и еще услышала, как Фредди Уильямсон нетерпеливо возится с замком входной двери.
— Чудесная песня, — сказал молодой человек. — Она, конечно, не рождественская, но есть в ней что-то такое…
Громко топая, Фредди Уильямсон вышел на улицу, и вскоре оттуда донесся шум мотора. Цепочка на открытой двери брякала о косяк, и в темный магазин задувал холодный воздух.
Клара замолчала, она не знала всех слов, только эти первые строчки: «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной. В рощу легкою стопою ты приди, друг мой…» Дальше она не помнила.
— Извините, я дальше не помню, — сказала она.
— Огромное спасибо, — сказал он.
Дверь хлопала, действовала на нервы, и она встала закрыть ее. Снаружи нетерпеливо сигналил Фредди Уильямсон.
— Вам, видимо, нужна пластинка? — спросила она. — У нас есть отличная запись.
— Если вас не затруднит.
— Постараюсь найти, — сказала она. — Только зажгу свет.
Разыскивая пластинку, она еще раз пропела первые такты.
— Сколько в ней нежности, — заговорила она. — Какая-то удивительная нежность… — Вдруг ей показалось, что молодой человек смутился. Он принялся рыться в бумажнике, но она сказала: — Да ладно вам. Заплатите после Рождества, в любой день заплатите.
В ту же минуту дверь открылась, и показался Фредди Уильямсон.
— Что тут происходит? — спросил он. — Магазин давно закрыт. Клара, ну давай живей!
— Иду, — сказала она.
— До свидания, — попрощался молодой человек. — Я вам очень признателен. С праздником вас.
— И вас с праздником, — ответила она.
Ветер успел стихнуть, и звезды на небе были резкими, зелеными; улицу подсушивало, только кое-где еще темнели мокрые пятна.
— Вот хам! — бубнил Фредди Уильямсон. — Наглец чертов!
Он насупился, замолчал и быстро погнал машину к высокому берегу над рекой. Весь декабрь, не переставая, шли дожди, и когда машина выехала наверх, впереди простерлась широкая гладь зимнего паводка, разрезанная на квадраты притопленными живыми изгородями и поблескивающая отражениями зеленых и желтых огней на том берегу.
— Я бы его послал ко всем чертям! — сказал Фредди Уильямсон. — До чего наглый. Просто хам.
— Река разлилась, — сказала Клара. — Замерзнет, на коньках можно будет кататься.
— До чего же нахальные бывают люди, — сказал Фредди Уильямсон. — Черт знает что!
Он мрачно повернул на гравийную аллею, ведущую к большому эдвардианскому дому. От колес во все стороны взметнулись сухие, ломкие листья каштанов; по краям обширной лужайки серебрился иней.
— Еще разочек, пока мы одни, — сказал Фредди Уильямсон и с неуклюжей поспешностью, хотя она и пыталась отвернуться, поймал ее губы, как собака птицу. — Кларочка, голубушка. К черту узду! Рождество ведь.
— Поставь лучше машину, я тебя подожду, — сказала она.
— Твое слово — закон, моя голубушка. Хорошо, что ты приехала.
Она выбралась из автомобиля и немного постояла, глядя вниз, на пойму. Потом нагнулась и тронула ладонями траву. Трава была жесткая, хрусткая, а прихваченные морозцем ветки деревьев и напитанные влагой стебли увядших цветов ярко искрились. В огнях дома, льющихся с той стороны лужайки, искрился пар от ее дыхания. Казалось, что даже внизу, на широко разлившейся воде поблескивает иней, и она почти убедила себя, что река успела чудесно преобразиться, затянувшись сплошной гладью льда.
Так она и стояла, думая о робком и пылком молодом человеке, о его зонтике, о приподнятой шляпе. Песня, которую он не мог вспомнить, снова зазвенела у нее в голове… «Песнь моя летит с мольбою… Ты приди, друг мой…» Но тут, топая ножищами по гравию, подошел Фредди Уильямсон и опять вцепился в нее, словно изголодавшийся пес.
— Еще разочек, пока никого нет, — загудел он. — Разочек, Кларочка. Только один разик, лапушка. Вот так…
В доме вдруг раздались взрывы хохота, будто кто-то — скорее всего, ее сестрица — раздул искорки веселья, которые до этого лишь вырывались из окон.