Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)
Шрифт:
который, да, нашел время читать несколько из моих книг, совсем другого мнения о моем писании.
И далее на жесткую категоричность Рутенберга отвечал не менее решительно:
…как интеллигентный человек вы же должны знать, что никакой писатель не должен спрашивать разрешение <…> у той личности, о которой он хочет писать, как писать о нем. И я тоже пример приведу вам. О Муссолини уже вышло 10 книг, очень плохие для него. Разве эти писатели спрашивали его разрешение?
Несмотря на впечатляющие исторические параллели и ряд других риторических ходов, цели своей Полескин вновь не достиг. 24 августа Рутенберг отвечал ему:
Уважаемый
О Ваших книгах мнения не высказывал. Писал Вам, что не читал их. Допускаю возможность, что они очень ценны. Ответил Вам на Ваше письмо только. К сожалению, очень неудачное. Оскорблять Вас в какой бы то ни было мере не имел в виду. Вы это прекрасно понимаете, но скрывать мое мнение по серьезным вопросам не привык.
Уловив в намерениях корреспондента придать книге ненавистную ему экзальтированную форму и потому стараясь убедить его в том, что она сама по себе убивает всякое доброе журналистское, литературное или историко-биографическое начинание, Рутенберг писал далее:
По существу – главным несчастьем нашим считаю пьянство, само-одурманивание разговорами, писаниями о вещах, о делах, о людях.
Всегда преувеличенными, экзальтированными. Нельзя забывать, что мы живем в важное время. В буквальном смысле этого слова. Что мы очень слабы.Что наши враги очень сильны.Вся еврейская пресса, касающаяся Палестины, выродилась во вредный наркоз, поглощающий непродуктивно огромную часть наших собственных сил и энергии. Это с одной стороны. А с другой, дает врагам нашим ценные для нас и для них сведения и материалы о нашей силе и о нашей слабости. Концентрируя их внимание на дела, на людей, которые должны бы оставаться в тени, покуда по крайней мере не созреют и окрепнут.
Из этого Рутенберг, не без некоторой, конечно, тактической хитрости выводил необходимость соблюдения для себя лично едва ли не конспиративной обстановки:
Знаю, что представляю собою продуктивный фактор в еврейской Палестине. И именно меня надо оставить в покое. Мною много злоупотребляли и много большого вреда принесли. Не мне лично, конечно.
На аргумент Полескина о том, что такая книга смогла бы оказать правильное воздействие на еврейскую молодежь, упрямый и не поддающийся убеждениям Рутенберг парировал:
Вопрос молодежи большой и важный. Но при теперешних обстоятельствах ее можно спасти не биографиями. Ее необходимо занять. Но не сказками, даже очень красивыми, а делом. А это не так просто.
Финал письма, правда, подавался в смягченной форме, и Рутенберг, идя навстречу просьбе Полескина, обещал с ним в скором времени встретиться:
Ничего не имею, конечно, против того, чтобы с Вами встретиться. Но я последнее время не совсем здоров. И очень занят. Буду в Tel Aviv е недели через две, вероятно. Тогда увижу Вас.
С уважением,
ПР
Получив от Рутенберга первую отповедь, Яари-Полескин от своего замысла тем не менее не отступил, и, как мы уже имели случай отметить, скорее все-таки к счастью, нежели к сожалению. Хотя ему было бесповоротно отказано в доверительной поддержке со стороны автора, хранителя бесценной исторической информации, никто не мог запретить пользоваться доступными источниками, которые он продолжал накапливать. В марте 1936 г. Полескин вторично обратился к Рутенбергу, напомнив о своем предложении, и 18 марта вновь получил однозначный отказ. В ответном письме, написанном на следующий день, 19 марта, он выражал по этому поводу сожаление и надежду – сожалел о том, что его предложение по-прежнему неприемлемо, и надеялся на то, что времена когда-нибудь изменятся к лучшему. А в ожидании этих времен, уверял настойчивый автор, он не станет сидеть сложа руки и продолжит сбор материала для книги. В письме говорилось о том, что несмотря на безвыходное экономическое положение, он тратит последние суммы на приобретение ценных исторических сведений.
Вообще же это письмо представляло отчаянный крик о помощи. Из него мы, кстати, узнаем, что некоторое время назад Полескин, будучи болен, уже обращался к Рутенбергу с просьбой прислать деньги на лечение, и суровый, но милосердный Пинхас Моисеевич эту просьбу выполнил. Ныне Полескин, в очередной раз загнанный судьбой в угол, обращался к герою своей будущей книги и просил оказать ему финансовую помощь. Мы не располагаем материалами относительно того, как отреагировал Рутенберг на новую просьбу писателя, но можно почти не сомневаться, что и на этот раз она не была оставлена без внимания.
Помимо прочего, письмо Полескина представляет интерес как свидетельство того бедственного положения, в котором находились писатели в экономически нищей еврейской Палестине, вынужденные с трудом существовать на свои скудные литературные заработки. Полескин, проживший к тому времени в Палестине 31 год, писал об отсутствии в доме продуктов питания, об отключенном из-за неуплаты элекричестве, о том, что он за гроши вынужден продавать свою библиотеку, дабы хоть как-то свести концы с концами.
В ряде писем он уговаривает Рутенберга купить у него коллекцию газетных и журнальных вырезок, которая собралась у него за несколько лет сбора материала на книгу. Полагая, что для адресата они представляют интерес – то ли по причине объяснимого человеческого тщеславия, то ли как объективная биохроника, Полескин писал, что им проработано 1000 единиц источников. Весь этот огромный, занимающий целый шкаф, архив, добавлял он, может быть передан его законному владельцу всего за 50 фунтов 7.
Рутенберг, у которого не было не только охоты, но и лишнего времени читать пространные письма Полескина (вспомним из приводившегося ранее письма к нему М. Вильбушевич-Шохат: «Да и Вы длинных разговоров не любите»), отвечал ему со сдержанной прямотой. Сдержанность была в данном случае не только данью вынужденной вежливости, но и признанием известных заслуг Полескина как человека, по-своему добросовестного и тщательного, действительно собравшего необозримую библиотеку газетно-журнальных вырезок на разных языках, на которых писали о Рутенберге: русском, английском, немецком, французском, итальянском, идише, иврите. Самого Рутенберга, повторяем, это интересовало чрезвычайно мало, но больного и голодающего писателя было по-человечески жаль, безотносительно к его заслугам перед литературой и исторической наукой ему следовало хоть чем-то помочь.
В I: 3 уже приводилось письмо Полескину (от 2 сентября 1939 г.), в котором, получив книгу о себе, Рутенберг давал ей в целом суровый и негативный разбор. Реакция героя, естественно, расстроила автора. На письмо Полескина (от 10 ноября), в котором он попытался выставить какие-то контраргументы, а заодно продать свой архив (15 больших томов), Рутенберг отвечал:
11 ноября <1>939
H<aifa>
Дорогой мой Полескин
Очень занят. Жестокой, срочной, тяжелой работой. Письма Ваши очень длинны. Не только отвечать на них, но даже читать их физически трудно.
Письмом моим не имел в виду огорчать Вас. Сказал Вам мое мнение о книге на тему, по существу важную. Независимо касательства к ней моего имени.
Материалы Ваши, по-моему, не представляют никакой ценности. Что тот или другой корреспондент газеты написал по вопросу, о котором он ничего почти не знал и мало понимал, не представляет собою исторической ценности. Я этим заниматься, сейчас во всяком случае, не могу.
<…> Попрошу Шапиро передать Вам десять ф<унтов>, чтобы помочь Вам в это тяжелое время.
Выбросьте из головы, что подозреваю Вас в погоне за большими деньгами, когда пишете книги.
С пожеланием добра
П. Рутенберг