Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
Шрифт:
— Петька, выноси парашу! Вымой пол вокруг нее! Буся, розвальни готовы? Рогожки согреты? Высохли? Ну, начинаем! Быстро!
Мы под руки бегом тащим доходяг вон и укладываем их навалом в розвальни на подостланные теплые рогожки. Они лежат в два слоя, как малиновые, добротно проваренные раки в стильной плетенке на прилавке хорошего гастронома. Проворный Буся укрывает их сверху слоем горячих рогожек. От саней валит густой белый пар.
Между тем Алтынбай уже давно ударами хворостины старается вернуть к жизни насквозь промерзшего Чемберлена. Изморозь так повисла на его
Я захожу в Медсанчасть и даю сводку: мытье инвалидов барака производится по графику, все в порядке. Я уже предвкушаю отдых и приятный обед вдвоем, но при выходе сталкиваюсь с маленькой седенькой старушкой, доктором Волковой, и нарядчиком Котом. Оба заметно взволнованы.
— Начальник лагпункта приказал, чтобы мы втроем сейчас же осмотрели больных в БУРе.
— Там нет никаких больных! Я был на разводе, и заявок не поступало.
— Но сейчас штрафники через проволоку увидели в зоне Сидоренко и подняли крик, что они сидят без медицинской помощи. Что делать? Надо идти! Берите сумку «скорой помощи». Я буду смотреть, вы — давать лекарства, а товарищ нарядчик прикроет нам тыл. Будем держаться кучкой!
«Экая неприятность! — думаю я. — Лагерь — это фронт; никогда не знаешь, что случится через минуту!» И мы медленно идем меж двух рядов трехъярусных нар, изломанных, грязных, сырых. Полутемно. Люди лежат ногами к промерзшим стенам, головами к проходу, где теплее — посреди барака в проходе высится печь, она чуть-чуть топится. К ней, прижавшись телом и лицом, отчаянно жмутся голые подростки, почти дети: они проиграли паханам всю одежду и теперь день и ночь будут стоять у печки до весны или до отправления в больницу, если получат воспаление легких.
Напряженная, зловещая тишина.
— На что жалуетесь? — дрожащим голосом спрашивает Волкова.
— Кодеин есть?
— Откуда? Разве в БУР пустят с кодеином?
— А опий или понтапон?
— Их тоже нет.
— А что ж у тибе есть? Слабительное? Катись, гадина.
Мы делаем шаг к следующему изголовью.
— На что жалуетесь? — снова дрожит старческий голосок в сером сумраке холодного, занесенного снегом барака.
Человек молчит, вытянувшись под деревенским пестрым стеганым одеялом, поверх которого наброшена немецкая зеленая шинель.
— Вы слышите? Что у вас болит?
Все головы поднимаются с нар в ожидании.
Волкова осторожно протягивает руку и, поколебавшись, приподнимает край одеяла. В неясном сумраке я вижу плоское веснушчатое лицо. Круглые глаза насекомого широко раскрыты и неподвижны.
— Это Паук! — вскрикиваю я.
Мы наклоняемся ниже. Из открытого рта через щеку виден след слюны и крови.
— Он мертв, — шепчет Волкова.
Паук после памятного допроса у Долинского отсидел пятнадцать суток в карцере и затем был бессрочно водворен в БУР. Дерзкий вызов оперу обошелся духарю дорого: он уже не поднимался с нар и умер.
В течение года Паук еще несколько раз добывал мазуту для Грязнульки, не пользуясь ее ответной благосклонностью: это был платонический роман, романтическая связь законного вора с самой красивой из молодых уркачек — такая связь нужна законнику для поддержания престижа, как нелепые убийства случайных людей или наскоки на начальство. Теперь все было кончено: Паук лежал навзничь с широко раскрытыми пустыми глазами и цепь его преступлений и страданий была оборвана.
— Эх, пройтиться, что ли, — громко и вызывающе прозвучал молодой голос. Курчавый русый подросток по кличке Барашек спрыгнул с нар и, на ходу натягивая на себя полушубок, прошел мимо.
— Звиняюсь! — насмешливо процедил он сквозь зубы, задев кого-то из нас болтающимся в воздухе еще ненадетым рукавом.
Волкова испуганно выпрямилась. Вдруг Кот обеими руками обхватил ее за шею и щекой прижался к ее груди.
— В чем дело? Как вам не стыдно! Нахал! — вспыхнула она.
На нарах кто-то хихикнул. Но руки Кота разомкнулись, и щека медленно поползла вниз по груди Волковой: нарядчик оседал наземь.
— Доктор… я… убит…
Оцепенев от ужаса, Волкова и я смотрели, как ноги нарядчика подогнулись, он опустился на колени, потом пригнулся головой еще ниже. В мертвой тишине гулко стукнул лбом о грязный обледенелый пол и замер. Из выгнутой колесом спины торчал небольшой нож.
Анна Михайловна сидела на моей койке. Перед ней на столике стоял медицинский тазик. Она хотела казаться спокойной, но бурная радость так ярко светилась в глазах, что я остановился и уже с порога сразу заметил, что в тазике красуются два ломтика хлеба, а на них — аккуратные кусочки сала.
— Радость! — сказала она торжествующе. — Я получила посылку от дочери Лины! Смотрите-ка на полку: вот мешок с сухарями, а здесь в тряпочке — кусок сала! Здорово?!
— Конечно, — проговорил я печально. — А я не получу ничего. Мои уже умерли. Отдача невозможна.
— Глупости! Вы доставали пышки!
— Да, пока мне делала авансы повариха…
— Забудьте о ней! Давайте жить счастливым моментом.
Мы усаживаемся к столу. Боже, какой деликатес может сравниться с кусочком сала на ломтике черного хлеба? Мы языком прижимали сало и хлеб к небу и сосали их как лакомство.
— Однако повариху я не забуду, — наконец проговорил я. — Она рассказывала, что ее дочь работает судьей где-то на Волге, кажется, в Сызрани. Пишет, что не может спать по ночам: судьи получают разверстку на число осужденных и количество лет срока. Цифры теперь меньшие, чем были в тридцатых годах, но и возможности выполнения плана ухудшились — теперь столько не арестовывают.
— Так она не знает, откуда набрать людей для забоя?
— Нет. Как выполнить план по количеству лет. А выполнять надо. План у нас имеет силу закона. А где же баланда?