Пир в одиночку
Шрифт:
«Нужно ли говорить, сколь неотступно и страстно ждал я смерти Мореллы? Я ждал, но хрупкий дух был все неразлучен со своей земной оболочкой, все медлил на протяжении долгих дней недель и томительных месяцев».
Виргиния не медлила. Спокойно, с улыбкой любви и обожания на детском лице прошла до конца, до печального финала отмеренный супругом путь. Похоронив ее, автор «Ворона» и духу перевести не успел: сразу сделал предложение томной одной поэтессе (Елена Уитмен звали избранницу), причем сделал не где-нибудь, а на кладбище. После чего настрочил вдохновенное письмо, которое заканчивалось мечтательным реверансом: «Елена, если бы вы умерли – тогда, по крайней мере, я сжал бы ваши
Разумеется, это был шепоток из туннеля, голос из «темного периода» – здравомыслящая Елена, отшатнувшись, голосу не вняла, не пожелала умирать, как, впрочем, и другие женщины, которым обезумевший вдовец наскоро предлагал руку и сердце. Бесполезно предлагал, второй Виргинии не нашлось, Виргиния была единственной, это его собственное словцо, и он сам подчеркнул его, отправляя кузине-жене весточку незадолго до ее тихой, ее счастливой – угодила-таки любимому! – кончины, перед тем описанной им в полупророческих, полуинструктивных историях. Героиня одной из них, Лигейя, не просто опускается на смертный одр, а опускается «торжественно», Элеонора, героиня другой, «умирая спокойно и мирно», уверяет, что дух ее будет охранять любимого, а Морелла в свой последний час клянется: «Я умираю, и все же буду я жить», – и действительно воскресает, правда в другом уже обличье, но это не суть важно. Важен факт воскрешения.
Но чтобы воскреснуть, чтобы родиться заново, надо сначала умереть – не в этом ли и заключается тайна «темного периода»? Тайна, постичь которую – постичь до конца – можно одним-единственным способом: самому войти внутрь…
Вплотную приблизился современный сочинитель к черному зеву, однако решающего шага сделать не отваживался, равно страшась, дитя сумерек, как яркого – слишком яркого – света, так и кромешной тьмы. Овеваемый холодной сыростью, прикрывал бесполезные глаза, и ему, обреченному на вечное бесплодие, ясно виделось, как легким шагом устремляется в туннель прямая тонкая фигура в строгом черном наглухо застегнутом сюртуке. Будто навсегда исчезает всякий раз, без надежды на возвращение, без возможности возвращения, разве что чудо случится, и – чудо случалось, туннель отпускал.
Но однажды дождливым осенним утром не отпустил с миром, а выбросил; да-да, именно выбросил, вышвырнул: в беспамятстве, с царапинами на лице, в разодранной грязной рубашке – до сих пор рубашки на нем были безупречно чисты. Подобранный чужими людьми, мастер «логических рассказов» не мог, как ни силился, и двух слов связать, лишь мучительно взглядом поводил, уже меркнущим. А может, предсмертная немота эта и была (…)
Непокоренная высота поэта Байрона
(…) или в нем заговорила вдруг зависть к природе, к этим диким горам, по которым пробирался с верными спутниками на лошадях и мулах, но чем выше, тем чаще приходилось спешиваться, едва ли не на четвереньках карабкаться, раз даже, упав, рассек палец, – да-да, именно зависть к природе, столь величественной и суверенной, заставлявшей еще сильнее ощутить унизительную зависимость ну ладно от рока, но ведь и от людей тоже, от цепких их, от липких их предрассудков. (Они это предрассудками не считали. Они это считали нормой, законом, божьим установлением. Божьим!)
Из пораненного пальца капала кровь. Байрон машинально сунул его в рот – ах, как странно контрастировал этот детский жест с злым неистовым взглядом, каким медленно обводил заснеженные вершины!
На оставшемся далеко внизу крутом утесе чернела освещенная солнцем аккуратная, человечная фигурка – пастух? охотник? На обратном пути убедился по звукам свирели: пастух (в дневнике его игре посвящено несколько слов), но в поэме,
С пристрастием и глухим темным волнением, предвестником недозволенного прозрения, сравнивал книгочей К-ов текст поэмы – самой сокровенной из байроновских поэм, самой откровенной из байроновских поэм, – с написанными тогда же, во время сентябрьского, 1816 года, путешествия, дневниками и письмами, причем написанными одному и тому же человеку (женщине, разумеется), предназначенными для одних и тех же глаз, цвет которых запретно, жутковато, а потому особенно притягательно совпадал с цветом глаз его собственных. «Она была похожа на меня, – роняет Манфред. – Черты лица, цвет глаз, волос и даже тон голоса – все родственно в нас было».
Поэма, письма, дневник – все складывалось в единое произведение, которое К-ов обозначил для себя как «Бернские Альпы». Или даже не столько в произведение, сколько в исповедь, отповедь, бунт… Бунт против кого? Против тех, разумеется, кто внушал, ссылаясь на некие высшие законы, будто «любить, как мы с тобой любили, – великий грех».
Байрон не слушал этих благонамеренных людей. Байрон осмеивал их и освистывал, маленьких, в напудренных париках, но, в конце концов, бежал от них – бежал на край света, а она там осталась, на законопослушном острове, – его Августа, его сестра (пусть сводная, по отцу, но сестра), его больше чем сестра, и вот это-то – что больше! – приводило их в ярость. Он, видите ли, не имеет права любить ее – так любить! – и она, наивное дитя (да, дитя, хоть и старше его на пять лет), принимала их лицемерный суд. Соглашалась смиренно: не имеет…
Байрон бледнел (К-ов видел эту бледность, читая – и отчеркивая карандашом – соответствующие места в письмах) – бледнел и признавал сквозь зубы: да, «мы были, быть может, очень виноваты, но, – прибавлял, – я не о чем не сожалею, кроме проклятой женитьбы и твоего отказа любить меня как прежде – я не могу ни забыть, ни вполне простить тебе это пресловутое покаяние».
Сам он, проклявший свою женитьбу (и года не продержался брак, и все, утверждала впоследствии сбежавшая жена, из-за Августы), – сам он далек от покаяния, сам он, не признающий ничьих законов, готов любить милую Августу «как прежде», но она, богобоязненный человек, казнится своим грехом и приходит в ужас не только от содеянного ими в ослеплении страсти, но даже от сочинений его, еретических, полагала она. Словом, преступная связь порвана раз и навсегда, она не уступит больше его просьбам и заверениям (а он и просил, и заверял – заверял в полной ее безопасности, если согласится все же навестить его; их спальни, писал, будут разделять целых полмили), – нет, отвечала она, нет и нет, теперь она будет лишь молиться за него.
А он? Что остается ему? Ему остается неустанно и нетерпеливо искать ее в других, шептать этим другим пылкие слова и жадно всматриваться в проплывающие перед ним женские лица, отыскивая сходство. Если кого-нибудь люблю, – писал он ей о быстротечных и бурных своих романах, – то потому, что она хоть чем-нибудь напоминает тебя».
Напоминали многие, и величайший однолюб, вынужденный играть роль Дон Жуана, – спешил удостовериться в сходстве, причем делал это на скорую руку, в любом подходящем – или не слишком подходящем – месте: «в дилижансе, в извозчичьем экипаже, на столе и под столом…»