Пират (сборник)
Шрифт:
Вдруг Злодей, оглушенный и осыпанный землей, споткнулся и зарылся головой в грязь. С трудом удержался он на коленях и не свалился на бок. Никто его не понукал и не помогал встать. Удила безжизненно лежали во рту. Злодей с трудом поднялся сам и оглянулся назад.
Сиденье пустовало, но на земле у самых своих ног он увидел Федора. Он лежал, раскинув руки, лицом в луже, и не двигался.
Злодей обрадовался передышке и спокойно стоял, наслаждаясь отдыхом.
Федька продолжал лежать лицом в луже, которая за это время из серой стала красной. Красный цвет притягивал Злодея, он не мог оторвать от лужи глаз. Осторожно попятился он назад и, наклонив голову, обнюхал Федьку. Неожиданно в нос ударил терпкий и противный запах. За последние дни этот запах встречался Злодею не раз. Красная лужа наполнила его отвращением и страхом. Он захрипел и бросился в сторону, дрожа каждой своей шерстинкой.
Кося глазом и хрипя, словно боясь, что Кривой, как волк, вскочит и вопьется ему в горло, Злодей далеко обошел Федьку и понесся по дороге, вздрагивая и поминутно оглядываясь назад.
Снаряды подоспели как раз вовремя.
Измученного и отощавшего Злодея Палкин разыскал только через два дня и повел его в обоз. Жеребец плелся за Палкиным, спотыкаясь на каждом шагу, как слепой. В обозе ему дали овса. Он ткнулся в овес губами, набрал полный рот, но разжевать крепкие зерна не мог.
– Ничего, пройдет, – решили обозники.
В тот же день обоз возвращался в Петроград. На рассвете тронулись в путь. Злодей, опустив голову, шел в хвосте, привязанный к последней повозке.
Проехали верст десять.
– Остановись! – закричали сзади.
Обоз остановился. На мерзлой земле, вытянув ноги, лежал Злодей.
Возчики, столпившись вокруг, стояли молча, не решаясь сказать последнее слово.
Злодей, гордость и украшение обоза, лежал, вытянув ноги и откинув голову, и даже не пытался подняться. Глаза у него были закрыты, и только чуть-чуть шевелились губы, пропуская тихое и ровное дыхание.
– Может, поднимется еще? – сказал один. – Ну, вставай! – дернул он его за уздечку.
Злодей открыл глаза и равнодушно, словно недоумевая, зачем к нему пристают, глянул на людей и снова закрыл их.
– Ненадолго пережил Федьку, – сказал кто-то.
– Как же с ним быть? – спросил Палкин. – Пристрелить или пускай уж сам…
– Если б знать, что скоро. Лучше бы оставить, – посоветовали обозники.
Загромыхали колеса. К толпе подъехал на Митьке Чуркин.
– А ну, посторонись, – сказал он.
– Ты что? – удивился Палкин.
– А ты что? – спросил Чуркин.
Митька наклонил голову и обнюхал врага без всякой злобы.
– Клади на воз, – приказал Чуркин.
Возчики, словно обрадовавшись, что развязка откладывается, быстро положили Злодея на телегу.
– Ни к чему это, – сказал Палкин. – Покойник он.
– Молод ты, горяч больно. Такими бросаться – скоро пробросаешься. Я, может, сорок лет с конями прожил, а такого впервые встретил. Попытка, говорят, не пытка, – заключил Чуркин.
Обоз двинулся дальше. Впереди, старательно объезжая выбоины, ехал на Митьке Чуркин. Злодей неподвижным бурым холмом лежал на телеге. Два десятка исхудалых лошадей плелись следом.
Злодей выжил. Он болел всю зиму, но к весне уже твердо стоял на ногах. В мае его первый раз запрягли в легкую коляску. Он пошел хорошей, размашистой рысью, но прежнего сердца в нем уже не было. В обозе решили, что он еще не вошел в полную силу после болезни. Но проходили недели, месяцы, а Злодей не менялся.
Теперь это была обыкновенная хорошая лошадь, каких много. В этой умной могучей машине подменили самую существенную часть ее – горячее сердце наследственного рекордиста и чемпиона.
Шло время. Менялись люди. Давно уехал горячий защитник Злодея – Палкин. Новые люди, не знавшие прежнего Злодея, не понимали, почему с ним надо нянчиться. Очевидцев былых подвигов Злодея в обозе почти не осталось, и рассказы о них считали «охотничьими». В обозе по-прежнему работал Чуркин на своем Митьке. Но Чуркин от рождения красноречием не отличался и защитить Злодея не мог. Умри Злодей тогда, на Московском шоссе, он надолго бы остался легендарной лошадью. У конных людей крепка память на выдающуюся лошадь. До сих пор живы неписаные рассказы о силе, резвости и характере лошадей, современников наших прадедов. Нередко можно услышать горячий спор о форме отметин на лошади, павшей лет пятьдесят назад и никем из участников спора не виданной.
Злодей пережил свою славу и продолжал существовать. Его приспособили к пролетке. Как экипажная городская лошадь он был еще хорош. Бегал он без огонька, но на хорошем ходу и отличался послушным характером.
В Злодее исчезла инициатива. Прежде – и на ипподроме, и в обозе – он умел сочетать волю ездока со своей, и тогда он был талантлив. Теперь он только знал свое ремесло.
Злодей мог пройти несколько верст резкой рысью, но глаза оставались спокойными, без тени возбуждения. И он сразу легко и послушно останавливался по первому требованию.
Он не оглядывался по сторонам и не косил, как прежде, глазами на каждую проходившую лошадь.
Каждый день мог меняться конюх, и он одинаково охотно и равнодушно мог подставлять бока под любую щетку.
Как-то Чуркин увидел во дворе, как встретились два врага. Злодей стоял, привязанный у конюшни. Мимо проходил Митька. Увидев Злодея, он прижал уши и насторожился, но бывший соперник посмотрел на него таким равнодушным и отсутствующим взглядом, что Митька отвернулся и спокойно пошел своей дорогой.
– Покойник, как есть покойник, – прошептал Чуркин.
У Злодея появилась еще одна особенность. Со времени болезни никто не слышал, чтобы он ржал. С детства он был голосистой лошадью и ржал охотно и часто по любому поводу. Рыбкин даже прозвал его отцом дьяконом. Теперь он равнодушно съедал поставленный корм, словно выполняя одну из неизбежных, скучных обязанностей.
Чуркин уверял, что Злодей больше не жилец на этом свете.
В конце лета сменили заведующего конюшней. Перед работой он обходил денники. Увидев, как новый заведующий осматривает и ощупывает лошадей, в конюшне решили, что он хотя и молод, но в лошадях разбирается.