Пират
Шрифт:
«Альциона» получила приказ прибыть в Керкуолл, чтобы отвезти арестованных в Лондон, куда она и отправилась по прошествии трех дней.
В течение всего того времени, что несчастный Кливленд оставался в Керкуолле, капитан «Альционы» обращался с ним чрезвычайно любезно, а добрый его старый знакомый Магнус Тройл, знавший втайне, каким близким родством были они связаны, окружал его всяческого рода знаками внимания, многие из которых Кливленд просто отказывался принимать.
Норна, для которой злополучный пленник был еще ближе, в эти дни была совершенно не в состоянии выразить своих чувств: церковный сторож нашел ее лежавшей без сознания на плитах собора, а когда она пришла в себя, рассудок ее так пошатнулся, что на некоторое время ее пришлось доверить неусыпному попечению особо приставленных к ней служанок.
О сестрах из Боро-Уестры Кливленду удалось лишь узнать, что они все еще больны после перенесенного ими испуга, и только в вечер накануне отплытия «Альционы» ему была тайно доставлена следующая записка:
«Прощайте, Кливленд! Мы расстаемся навеки, так должно быть. Идите правым путем и будьте счастливы. Иллюзии, владевшие мной вследствие уединенного воспитания и слишком малого знакомства с современным миром, погибли и рассеялись навсегда.
Записка эта была подписана М.Т., и Кливленд с глубоким волнением, вызвавшим у него даже слезы, читал и перечитывал ее сотни раз, а затем спрятал у себя на груди.
Мордонт Мертон тоже получил письмо от своего отца, но совершенно другого рода. Бэзил навсегда прощался с ним и освобождал его отныне от сыновних обязанностей, поскольку сам он, несмотря на многолетние усилия, оказался не в состоянии питать к нему отеческие чувства. Он сообщал также о потаенном месте в старом ярлсхофском доме, где им была спрятана значительная сумма денег и драгоценности, и выражал желание, чтобы Мордонт взял все это себе.
«Тебе нечего бояться, — говорилось в письме, — что ты чем-либо обязан мне или участвуешь в доле разбойничьей добычи. То, что сейчас переходит в твое владение, почти все принадлежало твоей покойной матери, Луисе Гонсаго, и твое по праву. Забудем друг друга, — этими словами заканчивалось письмо, — как те, которым не суждено больше встретиться».
И они действительно никогда больше не встретились, ибо старший Мертон, которому не предъявлено было никакого обвинения, исчез сразу же после того, как решена была судьба Кливленда, и удалился, по общему мнению, в монастырь где-нибудь за пределами Англии.
Судьба Кливленда короче всего может быть охарактеризована в письме, полученном Минной через два месяца после отплытия «Альционы» из Керкуолла. Вся семья была в сборе в Боро-Уестре, и Мордонт тоже находился в числе ее членов, ибо благородный юдаллер считал, что никогда не сумеет должным образом вознаградить юношу за доблесть, проявленную им при спасении его дочерей. Норна, которая только что начала поправляться после своего временного умопомешательства, тоже гостила в Боро-Уестре, и Минна, окружавшая неустанными заботами эту несчастную жертву болезненных заблуждений, сидела возле нее, следя за каждым признаком возвращающегося к ней рассудка, когда девушке подали упомянутое выше письмо.
«Минна, — говорилось в нем, — дорогая Минна, прощайте, и прощайте навеки! Поверьте, я никогда не хотел причинить вам зло, никогда! С той самой минуты, как я узнал вас, я решил порвать со своими ненавистными товарищами и строил тысячи планов, которые все, как и следовало ожидать, оказались несбыточными, ибо ради чего и каким образом могла связать свою судьбу та, что так хороша, так чиста и так невинна, с судьбой такого преступного человека? Об этих мечтах я не буду больше говорить. Суровая действительность, окружающая меня сейчас, значительно мягче того, чего я мог ожидать или заслуживать, ибо то немногое добро, которое мне удалось совершить, перевесило в глазах моих почтенных и милосердных судей все мои преступления. Меня не только избавили от позорной смерти, к которой приговорили многих моих соучастников, но капитан Уэдерпорт, готовый еще раз отплыть в Новую Испанию ввиду ожидающейся с этой страной войны, великодушно испросил разрешения для меня и еще двух или трех моих товарищей, менее преступных, чем прочие, сопровождать его в этой экспедиции: подобную меру подсказало ему его душевное благородстве, а в глазах остальных она оправдана нашим знанием побережья и местных особенностей, которые, каким бы образом они ни были получены, мы надеемся теперь применить во славу отечества. Минна, вы услышите обо мне, когда имя мое будут произносить с уважением, или никогда больше обо мне не услышите. Если добродетель может дать счастье, то мне нет нужды желать его вам: оно и так с вами. Прощайте, Минна».
Минна так горько плакала над этим письмом, что привлекла к себе внимание понемногу поправляющейся Норны. Та выхватила его из рук своей юной родственницы и прочитала, сначала с недоумением, словно оно ничего ей не говорило, затем как бы что-то припоминая, и наконец ее охватила такая радость, смешанная со скорбью, что письмо выпало у нее из рук. Минна подхватила его и удалилась со своим сокровищем к себе в комнату.
С этого момента Норна резко переменилась. Она сменила платье на более простое и отпустила карлика, щедро обеспечив ему дальнейшее существование. Она не стремилась больше возобновить свой странствующий образ жизни и велела уничтожить свое убежище, или обсерваторию, на Фитфул-Хэде. Она отказалась от имени Норна и пожелала, чтобы ее называли ее настоящим именем — Уллой Тройл. Но самой важной в ней перемены мы еще не коснулись. Прежде, под влиянием страшного душевного отчаяния, в которое повергла ее кончина отца, она считала себя как бы недостойной Божественной благодати и, кроме того, погрузившись в занятия чернокнижием, уподобилась Чосерову врачу, который «с Библией не очень-то был дружен». Теперь же она почти не расставалась с этой священной книгой и на вопросы несчастных и невежественных простолюдинов, которые по-прежнему приходили к ней с просьбой проявить свое могущество над стихиями, она отвечала только одно: «Ветры в руце Божией». Обращение ее было, впрочем, не вполне сознательным — этому, вероятно, препятствовало состояние ее рассудка, расстроенного необыкновенным сплетением ужасающих событий. Но оно казалось искренним и, несомненно, было для нее плодотворным. Видимо, она глубоко раскаивалась в своих прежних дерзких попытках вмешиваться в течение событий, предопределенных намного более могущественной волей, и горько сокрушалась всякий раз, когда ей тем или иным образом напоминали о былых ее притязаниях. Она продолжала выказывать особое участие Мордонту, хотя, быть может, делала это уже в силу привычки. Непонятно было также, насколько сохранились у нее в памяти те сложные события, с которыми была связана ее жизнь. Когда она умерла, что произошло года через четыре после описываемых событий, выяснилось, что по особой и настоятельной просьбе Минны Тройл она оставила все свое весьма немалое состояние Бренде. В одном из пунктов своего завещания она требовала, чтобы все ее книги, все приборы ее лаборатории и прочие предметы, относящиеся до ее прежних занятий, были преданы пламени.
Года за два до смерти Норны Бренда вышла замуж за Мордонта Мертона, ибо Магнус Тройл, несмотря на всю свою любовь к дочери и привязанность к Мордонту, не сразу оказался способным чистосердечно примириться с подобным союзом. Но все качества Мордонта настолько были по душе старому юдаллеру и он до такой степени понимал невозможность заменить в своей семье Мордонта кем-либо другим, что в конце концов его норвежская гордость уступила чувству сердечной привязанности. Когда всюду вокруг себя он видел то, что он называл вторжением шотландского дворянства в страну (как жители с любовью называют Шетлендию), он успокаивал себя мыслью, что «пусть уж лучше дочь его будет замужем за сыном английского пирата, чем за сыном шотландского вора», с горечью намекая тем самым на ряд горношотландских и пограничных семей, которым Шетлендия обязана многими почтенными землевладельцами, но чьи предки, как всем было известно, отличались скорее древностью рода и отменной храбростью, чем слишком щепетильным отношением к таким пустякам, как различие между meum и tuum. Жизнерадостный старец дожил до предела человеческих лет, радуясь многочисленному потомству своей младшей дочери. Застолицу его попеременно то оживляли песни Клода Холкро, то просвещали разглагольствования мистера Триптолемуса Йеллоули. Сей муж отбросил наконец свои высокие притязания и, ближе ознакомившись с обычаями островитян, а также памятуя о тех разнообразных неудачах, которые сопровождали его преждевременные попытки усовершенствований, стал добросовестным и полезным представителем своего лорда. Никогда не чувствовал он себя таким счастливым, как в тех случаях, когда ему удавалось променять скудный рацион своей сестрицы Барбары на богатую трапезу юдаллера. Характер миссис Барбары тоже немало смягчился в связи с неожиданным возвращением ей рога с серебряными монетами. Этот рог принадлежал Норне, и она спрятала его в старом доме в Стурборо с какой-то ей одной известной целью, а впоследствии вернула тем, кем он был случайно обнаружен, не преминув напомнить им, однако, что он снова исчезнет, если разумная доля сокровища не будет использована на хозяйственные нужды, — мера, благодаря которой Тронда Дронсдотер, состоявшая, должно быть, поверенной Норны, избежала медленной смерти от голода!
Мордонт и Бренда были счастливы настолько, насколько позволяет наше земное существование. Они любили и глубоко уважали друг друга, жили в полном довольстве, не забывали обязанностей по отношению к ближним, а так как совесть у них была чиста, а на сердце легко, смеялись, пели и танцевали, не обращая внимания на шумный свет и не вмешиваясь в его дела.
Но Минна, Минна, у которой была такая возвышенная душа, такое пылкое воображение, Минна, столь богато одаренная чувством и энтузиазмом, она, которой суждено было видеть на заре своих дней, как погасли эти чувства и этот энтузиазм только потому, что с неопытностью романтической натуры и полным незнанием жизни она возвела здание своего счастья на зыбучем песке вместо камня, — была ли она, могла ли она быть счастлива? Да, читатель, она была счастлива, ибо, сколько бы ни разубеждали нас скептики и насмешники, каждый выполненный долг приносит душевный мир и нравственное удовлетворение, и притом в той точно мере, в какой трудны были преодоленные нами препятствия. Отдых, который испытывает тело — ничто рядом с тем отдохновением, каким наслаждается в подобных случаях душа. Однако смирение Минны и непрестанное внимание ее к отцу, к сестре, к бедной, страдающей Норне и ко всем тем, кто мог рассчитывать на ее участие, далеко не было единственным или главным ее утешением. Как и Норна, но движимая более здравым рассудком, она отказалась от восторженных мечтаний, увлекших ее на ложный путь, и заменила их более истинным и благочестивым отношением к миру, лежащему по ту сторону нашего понимания, чем то, какому учат саги языческих бардов или фантазии позднейших стихотворцев. Это и дало ей силы после многих сообщений о славных и почетных деяниях Кливленда перенести без ропота и даже с каким-то чувством успокоения, смешанным с болью, весть о том, что он пал со славой в честном бою, возглавляя отряд храбрецов, которые доблестно завершили дело, на которое он их вел. Банс, его несколько сумасбродный последователь на добром пути, так же как прежде на преступном, прислал Минне отчет об этом печальном событии в таких выражениях, которые показывали, что, хотя у него в голове кое-чего не хватало, однако сердце его не совсем еще испортила та беззаконная жизнь, которую он вел, или что по крайней мере оно изменилось к лучшему с тех пор, как он ее бросил; то, что сам он отличился в том же деле и получил повышение, казалось ему не имеющим никакого значения рядом с потерей, которую он понес в лице своего бывшего начальника и друга. Минна прочла это послание и, хотя из очей ее, поднятых к небу, струились слезы, возблагодарила Всевышнего, что смерть настигла Кливленда на поле брани; мало того — она имела даже мужество порадоваться, что он был отозван из этого мира, прежде чем искушения смогли побороть столь недавно утвердившуюся в нем добродетель. И так велика была сила этого чувства, что жизнь Минны, когда прошла первая острота боли, казалась не только спокойной, но даже более радостной, чем раньше. Мысли ее, однако, витали далеко от нашего мира, и она возвращалась к нему, подобно ангелу-хранителю, лишь тогда, когда нужна была своим родным, которых любила, или бедным, которых поддерживала и утешала. Так протекла ее жизнь, украшенная любовью и уважением всех, кто был близок к ней, и когда пришел час друзьям оплакивать ее кончину — а почила она в преклонных годах, — утешением для них могло послужить сознание, что земная оболочка, которую она покинула, была единственным, что ставило ее, по словам Писания, «немногим ниже ангелов».
ШТОРМ У ДАЛЬНИХ БЕРЕГОВ
«Пират» вышел из печати в самом конце 1821 года. Со времен «Робинзона Крузо» не было произведения, посвященного морским приключениям, которое бы вызвало такое же большое внимание. Парадоксальность успеха этого романа, считающегося «морским» («Пират» стоит у истоков всей последующей «морской» литературы), заключается в том, что по сюжету почти все его действие развертывается на суше.
Такой подход к материалу, когда один из главных героев, моряк, описывается в сухопутных обстоятельствах, обнаруживает исключительный писательский профессионализм Вальтера Скотта: писатель погрузился в морскую стихию ровно настолько, насколько ему позволял его собственный жизненный опыт, а в море автор «Пирата» бывал чрезвычайно редко и только в качестве пассажира.