Пираты. Книга 3. Остров Моаи
Шрифт:
Оля умчалась к буфетчице, а у меня свое дело – водку вручить славной родовой бригаде. Дождался я, пока разберутся ребята с поручениями, и пошел к пятому купе. Прислушался – только шорох. Ну, думаю, самый раз. Постучал. Молчат. Опять постучал. Открывают. Выглянула тетя – зубной врач.
– Чего тебе? – спрашивает.
– Вот, – говорю. – Гостинец. Может, сгодится.
– Что это?
– Врачу положено знать этот запах. Водка.
– Что?! – аж зашлась она.
– Водка.
Взяла тетя мою банку, понюхала, на язык попробовала, странно так посмотрела на меня, чмокнула в щеку и перед самым носом дверь задвинула.
Ну, порядок, думаю. Прямо жить легче стало.
РОДИЛАСЬ
В поезде наступила полная тишина. Казалось неудобным громко разговаривать, гоготать. Даже выходя в тамбур покурить, люди осторожно прикрывали за собой двери. Все чувствовали какую-то причастность к событиям в седьмом вагоне. И десятый раз, перебирая содержимое чемоданов, люди надеялись найти хоть какую-нибудь мелочь, которая могла бы пригодиться.
Чертыхаясь и ругая себя за безалаберность, проводницы шарили в пыльных рассохшихся ящичках аптечек и собирали полупустые флакончики с йодом и зеленкой, плоские пакетики с бинтами, таблетки в выцветших обертках. В одной аптечке нашли неизвестно откуда взявшийся и сколько там пролежавший рубль, во второй сюрприз оказался еще более неожиданным – там обнаружили сантиметров двадцать сервелата, причем совершенно свежего, в чистой аккуратной бумажке. Ну что ж, решили проводники, в семье не без урода, тем более в семье из трехсот человек. Колбасу отдали Тане, правда, не сказали, откуда она появилась.
– От гражданина, пожелавшего остаться неизвестным, – сказала Оля.
Лесорубы собирали на крыше вагона снег, летящий с океана, набивали его в наволочки, и сбрасывали в тамбур. Алик с Грачевым засыпали снег в чайный титан. Буфетчица перегретым утюгом проглаживала швы своего парадного халата. Дадонов, пробравшись к паровозу, наскреб еще около ведра угля, и вскоре в седьмом вагоне заметно потеплело. Безымянная старушка принесла два пакета стерильной ваты, за которыми не один день ходила по аптекам Южного.
А когда в третьем часу ночи из пятого купе послышался слабый крик ребенка, через несколько минут об этом знал весь состав. И у каждого возникло чувство, будто он участник общей победы. Канонада бурана над головой уже казалась незначительной помехой, о которой и говорить-то не стоило, а снег – полоумным дураком, он угомонится сам собой, на него только внимания обращать не нужно. У какого-то рыбака нашлись две сигнальные ракеты, и он не поленился средь ночи выбраться на крышу вагона и выпустил их одну за другой в черное гудящее небо. Их тут же подхватил ветер, и рыбак даже не видел, как ракеты взорвались вверху, как пылали в снегопаде разноцветные огни и сгорали, не успев упасть. А когда рыбак вернулся в вагон, весь поезд был взбудоражен еще одной вестью – оказывается, какой-то шахтер вез с собой целую канистру водки и теперь, не выдержав, угощал всех желающих. Первыми выпили за здоровье нового человека два врача и цыганка Надя. Надя смущалась, отмахивалась от поздравлений, а из тамбура гортанно и шумно ее уже звали цыгане.
– Слушай, Надя, – обратился к ней Гена, когда она протянула ему пустой стакан, – может, погадаешь девчонке-то?
– Какой девчонке?
– Ну, которая родилась... Ты ее на свет божий извлекла, ты ей и судьбу предскажи!
– Фу! – в ужасе замахала цыганка руками. – Человек какой темный, неграмотный! Ребенку – гадать! Как нехорошо говоришь! Ой, как нехорошо!
Потом
ТАНЯ. В купе было совершенно темно. Я лежала одна, ощущая свой опавший живот, его пустоту и легкость. За дверью слышались негромкие голоса, потом они стихли, и наступила полная тишина. Иногда слышались далекие удары железных дверей тамбура. Было ощущение, какое бывает после праздника, на котором ты хозяин. Но вот наконец все кончается, гости расходятся, ты остаешься одна в разгромленной квартире и, опустившись на стул, чувствуешь лишь пустоту и усталость.
Все, что произошло за последние несколько часов, я помню смутно, обрывками. Даже сейчас, когда все позади, не могу увязать события во что-то последовательное. Помню, что вначале часто открывались двери и я с ужасом думала, что все увидят меня в таком вот виде.
Еще эти карманные фонарики... Их было много, свет обессиливал, я чувствовала беспомощность настолько полную, что, казалось, не могла пошевелить и пальцем. Я не видела ничего вокруг, только свет. Если бы хоть были стены, окна, фигуры людей, если бы я могла как-то ощутить себя в пространстве... А так... Иногда мне казалось, что я повисла в воздухе вверх ногами, иногда было такое чувство, будто лежу на кровати, а кровать эта стоит на потолке и я вот-вот свалюсь с нее, рухну вниз...
А потом вдруг из света или из темноты появлялись чьи-то руки, часть лица, слышались голоса, потом все это снова исчезало. И была боль, которая казалась еще сильнее оттого, что я ничего не видела вокруг. Все смешалось – жесткий свет фонариков, возникающие из темноты руки, лица... Мне, наверное, никогда не избавиться от впечатления, что, когда все это соединилось в одно, я услыхала крик ребенка.
А через некоторое время из темноты возникло лицо Бориса, испуганное, с трясущимися губами. Он что-то настойчиво спрашивал, я улавливала отдельные слова, но что он говорит, понять не могла. Временами его голос пропадал, снова возникал, будто кто-то крутил ручку настройки радиоприемника, проскакивая и снова натыкаясь на одну станцию. Наконец, до меня дошел смысл его слов.
– Как себя чувствуешь? – спрашивал он.
– Нормально... Все хорошо.
– Я даже не знал, когда все это произошло... Врач говорит, что ты и не крикнула ни разу.
– Неудобно... Там же спят, наверно...
– Кто там спит! Что ты говоришь! Весь состав пьет за твое здоровье!
– Как весь состав?!
– Все триста человек на ногах... Там сейчас такое творится! Один даже поднимался на крышу – ракеты пускал в твою честь.
– А который час? – спросила я.
– Три. Даже четвертый уже.
– Дня?
– Нет, ночи.
Вот тогда я, кажется, первый раз и заревела.
ТЫ НЕ БУДЕШЬ ОБ ЭТОМ ЖАЛЕТЬ. А снаружи пятые сутки подряд, заглушая снежные разряды, грохотал тайфун, и над составом с ураганной скоростью проносились тонны взбудораженного снега. И на сотни километров вокруг не было иных звуков, кроме надсадного воя бурана. Разве что иногда, не выдержав бешеного напора воздуха, с мерзлым треском валилось дерево или выворачивались доски из крыши дома. Как-то замедленно, словно нехотя, крыша приподнималась одним краем, и тогда уже ничто не могло спасти ее. На пятые сутки скрылись под снегом реки и дороги, исчезли с лица земли мелкие поселки, станции, будки стрелочников. Только в нескольких городках, захлебываясь, ревели бульдозеры, а перед их ветровыми стеклами раскачивался вставший дыбом снег.