Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры
Шрифт:
– Нет, мы давно перестали общаться. И вчера не разговаривали даже, – не моргнув, лгу я.
– А с лицом что?
Безотчетно касаюсь разбитого носа и губы.
– С кровати упала. – На этот раз я спокойно отвечаю на его пытливый взгляд.
Он недовольно ворчит о людях, ежедневно падающих с кроватей, лестниц и прочих возвышений, но я держусь как ни в чем не бывало.
Спустя еще несколько вопросов – «Где твоя брошка, Магда?» – пан следователь отпускает меня восвояси. Ничего полезного я все равно не могла сообщить.
Даже если бы пани Ковальская
Исчезновение Юлии не просто напугало меня. В груди будто перевернулись песочные часы – пошел обратный отсчет до чего-то сокрушительного, непоправимого. И то, что происходит сейчас, покажется детской игрой.
Обратно я бреду уже одна. За окнами чернильная темень, и все мои мысли устремляются к Юлии. Жива ли она? А если и жива, то в тепле ли? Есть ли у нее убежище?
Холодная, дикая ночь голодна до наших страхов.
А что, если это – то самое?
Нет! Мне хочется отвесить себе пощечину, но я только запускаю ногти в ладонь. Как можно быть такой глупой? Мне давно не тринадцать, чтобы продолжать верить в подобную чепуху.
Закрываю глаза и снова чувствую запах костра и тлеющих листьев крапивы; вижу, как бусинки крови падают на угли с черных пальцев, и раздается сухой треск ломающихся веток. Звук движется к нам по кругу, по сжимающейся спирали.
По телу пробегает озноб, и я выныриваю из воспоминаний. Ерунда. Тогда это был олень, и ничего больше. Просто олень.
У подножия лестницы я сталкиваюсь с пани Новак. Она выглядит встревоженной.
Пани Новак со второго года преподает у нас родную речь и литературу. С ней зубрежки стало чуть меньше, а интереса к предмету прибавилось. Нам даже дозволяется озвучивать на занятиях личное мнение. Думаю, поэтому она такая чувствительная к чужим настроениям: нельзя рассуждать о поэзии Юлиуша Словацкого [1] и оставаться сухим пнем.
1
Юлиуш Словацкий (1809–1849) – польский поэт и драматург эпохи романтизма.
– Ну, что там? – Пани Новак прижимает сжатые кулаки к груди, и они тонут в пышном жабо. – Есть ли новости о Юлии?
– Нет, пани Новак. Меня только спрашивали, не ссорились ли мы с ней накануне.
Она ахает, ее светло-зеленые глаза сначала округляются от изумления, но тут же суживаются в гневе:
– Это они что – подозревают наших девочек? Подозревают тебя?! Да как они могут!
Пани Новак невысокая, но может производить подавляющее впечатление. Вот как сейчас – рядом с ней я чувствую себя маленькой, хотя на полголовы выше наставницы.
– Не волнуйся, Магдалена. Никто не думает о тебе дурно. Во всяком случае, я точно не думаю, –
Меня вдруг пронзает стыд, глаза жжет.
Пани Новак быстро понимает, что я на грани, и раскрывает передо мной объятия:
– Милая моя, милая Магдалена. Тебе одиноко, да? Ты ведь так любила нашу Касю, вы так дружили! А теперь ты осталась одна. Бедная, бедная моя девочка…
С этими словами она гладит меня по спине и слегка покачивается, а я рыдаю, спрятав лицо в кружева ее воротничка, зажав себе рот ладонью.
Под шепот и участливое причитание пани Новак я успокаиваюсь и уже могу стоять без поддержки.
– Полегчало? Держи, вытри глазки. – Она протягивает мне вышитый гладью платочек. – А теперь тебе стоит умыться холодной водой – чем холодней, тем лучше – и лечь спать с легким сердцем. Ты ни в чем не виновата, не забывай об этом. Не виновата.
Я зачарованно киваю, почти веря ее словам.
– Давай, иди к себе. Скоро прозвонят отбой. Поисками Юлии уже занимается полиция. Может статься, ты проснешься, а ее уже найдут. В плаще из листьев, в короне золотой, – шутит она.
Мне нравится эта черта пани Новак, но сама бы я не смогла шутить, когда на душе кошки скребут.
Распрощавшись с наставницей, я отправляюсь в наше крыло. Отбой и правда уже скоро. Какой пустой, тревожный день! Начался кровью, кончился слезами. Умыться бы и забыть о нем.
По пути я решаю забежать в танцевальный класс – вдруг Данка решила не брать мои вырезки. Сомнительно, но все же…
Двери слегка приоткрыты, и я заглядываю внутрь одним глазком. Там, в темном зале, кто-то есть.
Мне потребовалось несколько секунд, чтобы различить силуэт, движущийся в мертвенном свете растущей луны. Это девочка из младших классов.
– Раз, два, три, четыре, – шепчет она отчетливо. – Раз, два, три, четыре.
Форменные туфли стоят у порога, девочка скользит по паркету в одних чулках, а те гармошкой сбились на широких щиколотках. Еще через секунду я вижу высеребренный пух вокруг головы и понимаю, кто передо мной.
– Раз, два, три, четыре…
Первогодка продолжает считать шаги и кружиться, наклоняться и поднимать руки над головой, протягивая их к луне. Ее движениям не хватает отточенности и грации, а музыка звучит где-то в ее мечтах, но я вижу человека, который от всей души наслаждается танцем. И самое острое удовольствие находит в том, что ее никто не видит.
Поэтому я отворачиваюсь и оставляю девочку наедине с собой. Иногда это самое милосердное, что мы можем сделать друг для друга.
Умывальня предназначена для всех трех дортуаров, но я выработала привычку приходить раньше или позже остальных. Распускаю узел, скрепляющий дурацкий матросский воротничок, и плещу холодной водой себе на шею, лоб и щеки. Смываю соленую патину с ресниц. У воды привкус металла и гнили.