Писательские дачи. Рисунки по памяти

Масс Анна Владимировна

Но при этом — молодость, любовь, люди с их судьбами, с их рассказами, и чувство, что я тут — своя. И жутко всё интересно.

В этом сезоне я уже не таскала ящики с приборами, а работала вычислительницей в камералке, что было несравнимо легче. Кроме того, рядом с поселком Черноземельский, где обосновалась наша партия, был громадный солонцовый пруд, там даже водилась рыба. Правда, в июне-июле он сильно обмелел, вода далеко отошла от берега, стала теплой и пузырчатой, рыба всплывала кверху брюхом, и купаться стало невозможно. Зато в сентябре, после дождей, вода поднялась, и для нас наступил короткий почти курортный бархатный сезон. Вскоре он сменился пронзительными осенними ветрами, холодом и смерчевыми столбами, но уже маячил переезд в Цимлянск. Там находилась база нашей экспедиции, туда съезжались все наши партии по окончании полевого сезона.

Городок этот — небольшой, с белыми одно- и двухэтажными особняками, утонувшими в зелени,

с аллеями, усыпанными осенними листьями — встает в моей памяти осенним, но не дождливым, не холодным, а сухим, солнечным, шелестящим, весь увитый красными плетьми декоративного винограда. Со своим искусственным морем, по которому двигались гордые, медлительные волны с белыми пенистыми гребешками. С большим парком, выходящим к морю. В конце парка — каменная ротонда, возле которой обычно назначались свидания.

Какая осень была в том году в Цимлянске! Какое солнце! Как летали в голубом воздухе невесомые серебряные паутинки! Мы с Витей ходили, взявшись за руки как двое детей, попавших в волшебную сказку. Это был уже ноябрь. Самый теплый, самый нежный, самый счастливый ноябрь в нашей жизни. Он дал нам запас тепла на много лет вперед.

Витя потом напишет о той осени:

Заря, сужаясь, делалась багряней. Огромный, проведенный второпях, День угасал. Цимла цвела огнями. Речной затон тонул в полутонах. И, словно своего дождавшись часа, Таинственно совпали, наконец, И этот миг сгущающихся красок, И время гулко бьющихся сердец. Мы сели на корявый ствол какой-то. Росла вокруг какая-то трава. Лишь ты и я. И в этом было столько, Что остальное виделось едва. Размыты обозримого границы. И годы, что уходят чередой, И сферы, где материя клубится И, вспыхнув, загорается звездой, Всё то, что за чертою пониманья, Игру непостижимую ведя, Не слишком бередит твое сознанье, Однажды опрокинется в тебя. Вот тут-то от случившейся науки, В условиях своих житейских троп, Поймешь и полный вакуум разлуки, И встреч почти космический озноб. И, прикасаясь к пройденным просторам Ретроспективным пристальным лучом, Еще не раз оценишь мир, в котором Светло, но нету ясности ни в чем.

А потом — снова Москва.

Дача была тогда для меня остановкой, тихой гаванью, починкой такелажа перед новым путешествием в открытую жизнь.

Жизнь была потрясающе насыщенной, разнообразной и обещала еще так много интересного!

Забайкалье

Следующий сезон мы провели в Забайкалье, в Иркутской области. Теперь нас окружали сопки, лиственницы, стелящийся кедровник и карликовые березы, а вместо свиста горячего ветра мы слушали журчание горных речек. А главное — экспедиция была не производственная, а научно-исследовательская. Витя руководил поисковым сейсморазведочным отрядом. Разрабатывал методику поисков золота с помощью сейсмических приборов. Мы искали тальвег — русло золотоносной реки, протекавшей где-то в этих местах, теперь уже в подземных безднах, в мезозойскую эру. Это была почти творческая работа. И атмосфера была теперь другая, вполне соответствующая поэтическому понятию «геолого-разведка».

Народ в отряде подобрался симпатичный: практиканты — три студента физтеха — умницы, интеллектуалы и красавцы, две студентки геологоразведочного — скромные уточки меж селезней, милые, компанейские и старательные. Двое школьников-старшеклассников, шофер, повариха, конюх (у нас в отряде было две лошади для перевозки техники), несколько рабочих, людей бывалых, которые, однако, очень тянулись к нашей культурной и почти не пьющей компании. По вечерам собирались у кого-нибудь в палатке, а чаще сидели у костра, пели Окуджаву и Визбора, вели смелые по тем временам разговоры, слушали по «Спидоле» голос Америки, который тут не заглушался.

Об этих наших вечерах, о той атмосфере Витя потом вспоминал:

Звучал ручей у переката, И речь его была быстра, И, отражая свет заката, Казалась искренней костра. А он, вписавшись между нами, Уже обжившими привал, Легко потрескивал дровами И ничего не отражал. Лишь искры в сторону летели Иль уносились вверх в дыму, И гнуса жгучие метели Толклись на подступах к нему. За прядью вьющегося дыма Мерцала ранняя звезда, И было это так значимо, Как будто раз и навсегда. В смеркающемся мире силясь Своей судьбы нащупать нить, Я видел дальше всё и шире — Глаза лишь стоило закрыть. И мне казалось в те мгновенья, Что день за днем, за часом час Я выхожу из заблужденья… И заблуждался каждый раз. И лишь случайные детали, Что в память врезались спроста, Всю жизнь глаза мои читали, Как будто музыку с листа.

Жили мы в большом таежном селе Богдарин, окруженном лесистыми сопками, а работали в десяти километрах от села. Поле, на котором мы проводили свои опыты, называлось Куликовым. Там, в зарослях голубики, паслось громадное количество длинноклювых жирненьких куликов, которые с тяжелым трепыханием крыльев поднимались в воздух при нашем появлении.

Предполагалось, что именно тут, на Куликовом поле, на сто пятидесятом профиле, находится тальвег.

Мы приезжали сюда на отрядном грузовике, очень рано, почти затемно, чтобы успеть поработать, пока спят комары и оводы. Но всходило солнце, и воздух начинал звенеть, сначала слабо, потом все сильнее, агрессивнее, звон концентрировался вокруг каждого из нас. Мы двигались в облаке из звона. Мы разводили дымокуры, надевали белые шлемы с черными марлевыми сетками — они спасали от комаров, но не от оводов, которые жалили сквозь сетку, ковбойку, джинсы, не в силах прокусить разве что резиновые сапоги, в которых мы работали даже в жару — поле было болотистое.

Вечером, оставив кого-нибудь из рабочих или студентов сторожить технику и лошадей, мы возвращались в Богдарин. По пути заезжали искупаться на речку Богдаринку — быструю, пенистую на перекатах, с нависающими над берегами серебристыми ивами, с густой и сочной прибрежной травой. Тут паслись коровы и стреноженные кони, пели птицы и в траве горели звездочки гвоздик.

В дождливые вечера шли в библиотеку. Там, в просторной комнате с длинными стеллажами и торчащими из рядов книг буквами алфавита, топилась круглая черная печь, потрескивали дрова. Молодая библиотекарша разбирала книги и журналы. Библиотека получала все толстые журналы. Мы брали «Юность», «Новый мир» и погружались в интереснейшие прозу и поэзию тех лет.

Приходили летчики местного аэродрома, располагались поближе к печке, решали кроссворды в «Огоньке». Из соседней половины дома — там была расположена контора связи — доносилось:

— Бамбуйка! Алё, Бамбуйка! Будет самолет? Нет? А когда?

Поселок Бамбуйка — километрах в двухстах от Богдарина, но на машине не добраться — нет дороги. Связь только воздушная. Вот летчики и сидели в библиотеке, ждали погоды.

В теплые и сухие вечера, когда Витя, собрав студентов, проводил с ними занятия — рассказывал про способы возбуждения сейсмических волн, отражения, преломления и прочие тайны сейсморазведки, я брала блокнот и карандаш, уходила за село, садилась на лежащий ствол лиственницы, обмазывалась рипудином от комаров и писала письма-дневники родителям. Знала, что, получив долгожданное письмо, они будут читать его вслух гостям, которые будут приходить уже не только «на орехи», но и на «Анины письма». Отец перепечатывал их на машинке.

Гладкий, сухой ствол, блокнот, карандаш, собственное колено вместо стола, мягкий густой ягель вместо ковра, цоканье бурундука, звон комаров и полное безлюдье — в жизни у меня не было лучшего кабинета! Здесь я написала первые рассказы о детстве. Словно отсюда, из тайги, чудесным образом переносилась в него, погружалась в него как в теплую речку, видела, слышала, вдыхала незабытый воздух — рассказы писались без усилия, как-то сами собой.

А потом мы с Витей возвращались в свою избушку.