Письма к Фелиции
Шрифт:
Франц.
9.08.1913
Когда сегодня утром я получил сразу два Твоих письма от среды и узнал, что первое из них пришло еще вчера вечером, я хотел сразу же Тебе телеграфировать, дабы попросить прощения за свое вчерашнее письмо. Но прочтя оба письма, я не смог этого сделать. Вот уж поистине письма, оторванные у времени и сердца, от которых я просто впадаю в безутешную горечь. Разумеется, я не столь несчастлив, как если бы не получил вообще ничего, хотя, с другой стороны, в некотором смысле мое несчастье даже еще больше.
Лучше бы уж в таком настроении Ты писала мне просто открытки, чтобы мне…
До этого места я дописал на службе, я был огорчен до смерти. Я сидел в оцепенении над этими письмами, из которых даже при сотом прочтении и при величайшем самообмане не мог вычитать того, что мне нужно. Несколько незначительных внешних поправок – и они могли бы стать письмами совсем чужому человеку, хотя нет, не могли бы, потому что даже в этом случае – так мне показалось – они не были бы написаны столь бегло, с таким поверхностным чувством. Фелиция, любимая, сама посуди, я же не сумасшедший, хоть, быть может, особенно сейчас
И тем не менее при виде фотокарточки, которую я обнаружил уже дома, я вынужден сознаться, что чувствую себя связанным с Тобою неодолимой силой, и если бы сегодняшнее мучительное, выстраданное утро не дало мне сил написать все вышеизложенное, безусловно необходимое, то я, наверное, предпочел бы просто поблагодарить Тебя, что сейчас, глядя на Твою фотокарточку, делаю беспрерывно.
Твой Франц.
11.08.1913
Сегодня я получил открытку из Кампена… [80] Если начистоту, такая открытка доставляет мне радость более чистую, нежели последние письма. В ней не вычитаешь ничего плохого, зато, при некоторой доле самообольщения, можно расслышать и что-то хорошее. Ты совершила приятную прогулку, которую кто-то (кто?) считает «восхитительной». Ты даже немного думала обо мне, и я, не будь всего предыдущего, мог бы вполне быть доволен.
80
Курортное место на острове Зильт в Северном море.
Но дело не в сиюминутном, а уж тем паче не в моем удовольствии, дело, скорее, вот в чем: если Ты, Фелиция, идешь на самопожертвование, решив стать моей женой, – а что это именно самопожертвование, я, в полном соответствии с истиной, силился доказать Тебе во всех подробностях, – тогда Ты не должна, если не хочешь вовлечь нас обоих в беду, судить о своей симпатии ко мне легкомысленно или вовсе не отдавать себе в ней отчета. Разумеется, никто не вправе требовать от Тебя, чтобы Ты судила о своем чувстве ко мне с полной ясностью, однако Ты должна быть в нем по меньшей мере уверена. Но в свете последних Твоих писем и памятуя прежние подобные же случаи, я сомневаюсь, смогу ли отыскать в Тебе эту уверенность. Должно быть, где-то, другого объяснения у меня нет, кроется самообман, действие которого время от времени прекращается и который Ты как раз поэтому должна в себе ощущать, но который Ты не улавливаешь, потому что, загадочным для меня образом, Ты его в себе даже не ищешь. Между тем именно в этом и состоит сейчас Твой долг. Точно так же, как это может быть мелкий, легко устранимый предрассудок, какая-то слабость, это может быть и нечто, что, отторгая Тебя от меня пока что лишь время от времени, в будущем, возможно, станет отторгать Тебя от меня всегда и всецело. Или, скажешь, Тебя ничто от меня не отторгает, когда Ты, например, – а это не единственный пример, – в ответ на вопрос о возможном свидании отделываешься от меня следующими тремя фразами: «Мне приехать сейчас в Прагу никак невозможно – это совершенно исключено. Но почему Ты считаешь, что вообще не можешь приехать в Берлин? Как насчет рождественских каникул?» И пишется это вот сейчас, в августе. – Я делаю сейчас нечто, Фелиция, что, я знаю, со стороны выглядит ужасно. Это, возможно, самое скверное из всего, что я делал, но в то же время и самое необходимое. В том, что Ты сама говоришь, – не суди только по одному этому примеру, – Ты не хочешь слышать своих же собственных интонаций, вот я Тебе громко и повторяю еще раз Твои же слова.
12.08.1913
Мне и самому становится противно, Фелиция, при мысли, что по утрам, когда Ты, более или менее выспавшись, свежая и отдохнувшая, в ожидании приятного дня сидишь за завтраком, Тебе день за днем, словно вести из преисподней, приносят и вручают мои треклятые письма. Но как мне быть, Фелиция? В последних Твоих письмах и открытках я не чувствую Твоей близости, Твоей опоры, Твоей убежденной решимости, а не будучи уверенным во всем этом, я не могу ощутить ни малейшей внутренней связи с Твоими родителями, дабы к ним обратиться, ибо это Ты, всецело и только Ты являешь для меня единственную и сущностную мою сопряженность с людьми, и только Тебе суждено являть ее в будущем. Поэтому я должен дождаться ответа на мое вчерашнее письмо. Неужели Ты не понимаешь моего положения, Фелиция? Я страдаю куда сильней, чем я это показываю, что, впрочем, само
Твой Франц.
14.08.1913
Любимая Фелиция, только в последнем письме я снова Тебя узнал. А то Ты была как за облаками – еще и в понедельничном письме (которое, вероятно, из-за недоплаты почтового тарифа я получил лишь сегодня, в четверг), и в первом письме от вторника… Господину из вашего пансиона лучше графологию забросить вовсе. Я, безусловно, не «весьма решителен в своих действиях» (разве что это Ты так сочтешь), далее, я отнюдь не «чрезвычайно чувственный», а напротив, имею врожденную и ярко выраженную тягу к аскетизму, я не добросердечен, я хотя и «бережлив», но как раз не «поневоле», «а вообще-то щедрым» меня тем более никак назвать нельзя, и со всем остальным, что этот провидец Тебе успел наговорить, а Ты не успела запомнить, дело обстоит, скорей всего, точно так же. Даже «художественные наклонности» – и то невпопад, больше того – из всех неправд это самая злостная неправда. Нет у меня наклонностей к литературе, я просто из литературы состою, я не что иное, как литература, и ничем иным быть не в состоянии. Недавно в «Истории бесовских верований» я прочел про такой случай: «У одного монаха был такой дивный, сладкозвучный голос, что слушать его было большое наслаждение. Когда в один прекрасный день священник эту лепоту услышал, он сказал: это голос не человека, а дьявола. И в присутствии изумленных свидетелей принялся беса изгонять, и бес изошел, после чего мертвец (ибо это было человеческое тело, оживленное не душой, но дьяволом) рухнул наземь и стал смердеть». [81] Вот такая же, очень похожая связь между мной и литературой, разве что моя литература не так благозвучна, как голос того монаха. – Но, конечно, нужно быть совсем уж изощренным графологом, чтобы разглядеть все это в моем почерке.
81
Кафка цитирует издание: G. Roskoff, «Geschichte des Teufels», Leipzig, 1869, Bd.l, S.326. Добавление в скобках написано самим Кафкой.
В компанию к Твоему графологу посылаю Тебе критика. В «Литературном эхе» вышла недавно рецензия на «Созерцание». Рецензия очень благожелательная, но в остальном ничем не примечательная. Только одно место бросилось мне в глаза, там в ходе разбора вдруг говорится: «холостяцкое искусство Кафки…» Что Ты на это скажешь, Фелиция?
Франц.
15.08.1913
А теперь, Фелиция, наконец-то успокойся. Сейчас лето, у Тебя отпуск, тревог не должно быть ни в доме, ни на улице. Твоим родителям я сообщил неизбежное; было нелегко связать необходимое с достоверным таким образом, чтобы родители могли это прочесть и осознать, но мне как-то это удалось, хоть, возможно, только наполовину. По крайней мере между нами уже не будет больше разговоров о страхе и тревогах, все, что от этого еще осталось, надо просто перетереть зубами. Разумеется, со своими упреками в последних письмах я по большей части был не прав, не хочу говорить об этом подробно, упреки эти вызваны были не только обидой на отдельные места в Твоих письмах, они шли от какого-то более глубокого страха. Оставим сейчас это! Я нашел средство больше Тебя подобными вещами не донимать. А именно – я записываю то, что не могу не написать, но больше не отсылаю, [82] может, когда-нибудь настанет благостное время, когда мы без помех прочтем это сообща и успокаивающий взгляд, подкрепленный пожатием руки, наверно, да нет, наверняка сумеет устранить все быстрее и легче, чем медленно поспешающие из Вестерланда письма. Последние из причиненных мною Тебе страданий прими, Фелиция, как часть своего уже начинающегося самопожертвования, которое с неизбежностью означает для Тебя союз со мной. Ничего другого я сказать не могу.
82
См. весьма красноречивые дневниковые записи Кафки от 13 – 5.08.1913.
И не пиши мне больше так много. Большая переписка – признак того, что что-то не в порядке. Мир и лад не нуждаются в письмах. Само по себе то, что я стал Твоим женихом в глазах всех, ничего ведь не изменило, но все же это знак, что всем внешним проявлениям сомнения и страха отныне положен конец. В связи с чем и надобность в столь частой переписке отпадает, необходимо только соблюдать неукоснительную, скрупулезно рассчитанную регулярность писем. Ты удивишься, до чего вялый, хотя и пунктуальный корреспондент из меня получится, когда я стану Твоим женихом. Между нами начнут устанавливаться все более прочные связи, в сравнении с которыми письма будут просто смешны.
Франц.
20.08.1913
…В сегодняшнем Твоем письме мне бросилось в глаза, что по крайней мере в одном отношении мы полные противоположности. Тебя радует, Тебе нужно устное, непосредственное общение, Ты в нем вся оживаешь, тогда как письма Тебя угнетают и сбивают с толку, для Тебя это просто неполноценная замена беседе, а в большинстве случаев даже не замена, на многие мои письма Ты, по сути, не ответила, причем не ответила, что при Твоей доброте и отзывчивости несомненно, только по той причине, что писание писем Тебе претит, с каким бы удовольствием Ты, к примеру, ни поговорила бы на ту или иную тему.
А у меня все совершено наоборот. Мне претит разговор. Что бы я ни сказал – все мне кажется не так. В моих глазах все мною сказанное по вине одной только устной речи лишается серьезности и настоятельности. На мой взгляд, оно просто и не может быть иначе, потому что на устную речь беспрерывно влияют тысячи внешних обстоятельств и тысячи внешних помех. Потому я и молчалив – не только вынужденно, но и по убеждению. Только письмо представляется мне надлежащей формой высказывания и останется ею и впредь, даже когда мы будем вместе. Только устроит ли Тебя, кто по натуре склонен говорить и слушать, в качестве моего сущностного, единственного (правда, сугубо и всегда только Тебе адресованного) сообщения все то, что мне дано будет написать?