Письма Непокорного. Том 1
Шрифт:
ваш
Б.
P.S. Посылаю вам с этим письмом две коробки превосходного дросса.
Пишите, мне нужно чувствовать контакт с вами.
U
Пондичерри, 29
Жан-Полю Тристраму
(Кабул)
(Это тот самый Тристрам, друг А. Жида, которого Сатпрем встретил в Каире и в обществе которого проделал путь между Суэцем и Бомбеем).
Старина Жан-Поль,
Мне не терпелось написать тебе и выразить радость от того, что нам удалось повидаться; но начиная с моего возвращения в Понди я захвачен абсурдным ритмом тысяч ежедневных переговоров, абсурдных трудов, поклонов и улыбок, праздных дискуссий, что в тысячах лье от сути вещей.
Когда у меня есть пара спокойных минут, я, дабы почерпнуть немного терпения и забытья, остаюсь наедине с курительной трубкой, которая всё больше и больше становится моим неотделимым компаньоном.
Моё состояние не блестяще, и у меня не лежит сердце писать тебе; в абсурдном, утомительном сне я видел дороги, по которым проходят по тысяче раз на дню, безысходные, абсолютно одинаковые, лабиринт, вызывающий у меня головокружение... это неотвязное впечатление попытки догнать уходящий поезд ещё абсурднее от того, что я не жду поезда; это "я" -- единственное, что я упускаю; оно, возможно, не столь важно, и незачем столько говорить о нём.
Я так стремлюсь к общению с тобой, к твоему присутствию!
Пора мне избавиться от Понди -- и, вероятно, от своей трубки. Но для чего, для какого занятия. Единственная вещь, которую я хочу -- возможно, это спасение (либо прыжок ещё глубже, в самую тьму) -- чтобы меня "вытащили" месяца на три в спокойное место, дабы я дописал свою книгу. Во мне присутствует странная уверенность, что именно с моими персонажами я преуспею или пойду ко дну, с ними одними и через них; что я сумею сделать выбор, избавиться от старой шкуры, найти суть и отыскать истинный путь.
Я опасаюсь одобрения, толерантности "других", я опасаюсь социального механизма и благосклонных улыбок, примиряющих вас с другими только потому, что вы "на уровне", вы согласованы, вы соответствуете маленькому мирку с его комфортабельной скукой. Я не хочу доброжелательного нейтралитета социальной среды, в которую я проник не иначе, как обманом, по причине мелкой трусости, и где, путём непрерывных компромиссов, я добился бы того, чтобы они, наконец, "закрыли глаза" на моё присутствие.
Во мне живёт фобия социального этикета, моральной генеалогии, которую человек должен носить с собой, чтобы быть почтенным и уважаемым: 25 лет -- католик -- жених -- доктор юридических наук -- сияющая лысина -- безымянный индивид с капиталом в Х франков -- ничего
Я ощущаю громадную потребность в скандале, отказе, бунте. Я хочу иметь право писать то, о чём думаю, и не лукавить с самим собой, не есть с ладони "уважаемых".
Во мне нужда быть лишённым любого социального обоснования, быть "чересчур", чтобы найти в глубинах своего одиночества истинное обоснование и единственную полноту. Ибо я буду строить свой храм в пустыне.
Я знаю, через какое одиночество, какой отказ мне предстоит пройти, но я также знаю, что есть шанс отыскать в этом очищении истинную Радость, радость совершенного самоосуществления.
Уже три года я живу со странным воспоминанием, истинное значение которого я, похоже, не могу распознать: это происходило в лагере, незадолго до освобождения, на дороге, идущей из карьера. Голодный, измученный, я внезапно почувствовал себя переполненным РАДОСТЬЮ, ощущением волнующей силы, которая разбила все мои цепи и ожидающую меня смерть, словно я достиг совершенства и даже более того. И если я не начал петь, то лишь потому, что мне могли тут же набить морду. Это было непостижимо, понимаешь? Впечатление света и разорванной вуали -- "это-есть--я-есть--я-знаю".
Вероятно, это и есть то, что я сейчас пытаюсь отыскать. Именно это великое разоблачение сути я ищу. Но только, в отношении меня самого, приведённое к наиболее простому выражению, моему собственному судье и моему собственному палачу. Я рискую начать "казнить себя", и я этого заслуживаю, но как бы то ни было, в любом случае, это не имеет значения. Пан или пропал. Я делаю ставку на определённое "качество", которое я предчувствую в себе, и если этого качества у меня нет, я сорвусь; и я сорвусь в любом случае, если не буду пытаться выразить лучшее в себе. У Ницше есть фраза, которую я часто вспоминаю: "Ценность духа измеряется количеством правды, на которую он ОСМЕЛИВАЕТСЯ".
Конечно, я чувствую, что по отношению к обществу моя "совесть нечиста". Я произвожу впечатление не такого, как они, словно тип, проигравший конкурс у самых дверей, ведущих в высшую школу... Это и есть тот тягостный момент, когда я должен решиться. Но меня также пугает и дипломированная "чистая совесть" за той дверью среди владеющих-правами.
Я не хочу иметь иных прав, кроме того права, достойным которого я сочту себя, и единственное право, которого я хочу -- иметь что сказать.
В момент совершения шага (назад) и окончательного отказа войти в двери, к примеру, Колониальной Школы, которые для меня всё ещё открыты, я чувствую мучительные терзания. (...)
В конце концов, когда я напишу эту чёртову книгу, проблема исчезнет, и это будет наилучшим оправданием меня самого.
Задаюсь вопросом, встретимся ли мы ещё в августе... Я бы с радостью, но боюсь, я уже отбуду в Дели с Б. д'Онсие. Существует также и другая возможность: дело в том, что я нашёл себе временную работу в Китае, в Шанхае, как корреспондент A.F.P., но это лишь возможность, и я не думаю, что получится.
И потом, бывают моменты, когда мне хочется просто уединиться на несколько месяцев в Бель-Иль-ан-Мер, чтобы спокойно поразмышлять, но будучи однажды пойманным Францией, смогу ли я потом оттуда выйти?