Письма с Прусской войны
Шрифт:
Феномену баталии посвящена полноценная отдельная отрасль внутри новой военной истории [58] . Культурная история баталии [59] понимает ее как «кульминацию наличных в данную эпоху способностей и энергий» [60] , в которой находят выражение скрытые, латентные смыслы. С точки зрения функции баталий в регулировании международной и внутренней политики [61] адепты «баталистики» смело возвращаются на новом этапе к тезису о том, что «поля сражений – это место политического рождения» [62] . Для России «баталистика» такого рода представлена для Полтавы [63] , но прежде всего, конечно, Бородино [64] . Цорндорф как отдельный объект исследования также привлекал особый интерес: ему посвящена обстоятельная немецкая диссертация XIX в. [65] И, снова по странности случая, параллельно с настоящей работой и независимо от нее отдельная монография, целиком посвященная Цорндорфу, но в перспективе прусской армии, готовится к публикации в Кембридже [66] .
58
См. об этом: Martus, M"unkle, R"ocke 2003; Gumb, Hedinger 2008; Gross; F"orster 2008; Weigley 1993.
59
F"ussel, Sikora 2014.
60
Siemann W. Das „lange“ 19. Jahrhundert. Alte Fragen und neue Perspektiven // Nils Freytag, Dominik Petzold (Hg.). Das „lange“ 19. Jahrhundert. Alte Fragen und neue Perspektiven. M"unchen 2007, 12.
61
Ср.
62
Savoy B. Einleitung // Kunst- und Ausstellungshalle der Bundesrepublik Deutschland (Hg.). Napoleon und Europa: Traum und Trauma. M"unchen 2010, 16.
63
Энгелунд П. Полтава: Рассказ о гибели одной армии. М. 1995; Кротов П. Полтавская битва. Переломное сражение русской истории. М. 2018.
64
Ивченко Л. Л. Бородинское сражение: История русской версии событий. М. 2015; Земцов В. Н., Попов А. И. Бородино. Северный фланг (М. 2008); Бородино. Южный фланг (М. 2009); Бородино. Центр (М. 2010) и др.
65
Immich 1893.
66
Adam Storring. Zorndorf, 1758 (Birmingham, forthcoming).
Найденные письма представляют собой массив источников личного происхождения. В случае других воюющих сторон – прежде всего прусской – публикация современных эпохе эго-документов началась еще в XVIII в. и продолжается до сих пор. Причем эти источники включают в себя не только офицерские эго-документы, но и свидетельства нижних чинов [67] . Современные исследования рассматривают их в контексте автобиографических практик раннего Нового времени, влияния на формирование культуры и способов выражения личности крупных войн эпохи – Тридцатилетней и Семилетней, в которых человек учился осознавать себя как исторический субъект [68] .
67
Начиная с Naumann, 1783, на протяжении XIX–XX вв. появились десятки изданий, в том числе упомянутые работы военно-исторического отделения Большого Генерального штаба Германии (Briefe preussischer Soldaten, 1901). Ср. также Dominicus 1891, Prittwitz 1989, Grotehenn 2012.
68
См., например: Roeck, Bernd. Diskurse "uber den Dreissigj"ahrigen Krieg. Zum Stand der Forschung und einigen offenen Problemen // Duchhardt, Veit 2000, 184 et passim.
Для России на середину XVIII в. объем известных источников подобного рода невелик в целом, и тем более это касалось истории Семилетней войны. В то же время очевидно, что проблема не только в состоянии архивов, но и в фокусе исследований. Так, в последние десятилетия, наряду с известными с позапрошлого века публикациями [69] , в этом ряду появился ряд новых и очень ценных источников [70] .
Для социально-культурной истории России XVIII в. документы личного происхождения важны как основной источник, раскрывающий самоидентификацию социальных групп, механизм выработки «идиом самовыражения». Что, в свою очередь, помогает уточнить взгляд на структуру русского общества этого переходного периода [71] . Для эпохи с начала XVIII до первой четверти XIX в., когда империя воевала почти беспрерывно, такая проблематика тесно привязана к автобиографике военного сословия. И если для истории войн источники личного происхождения были и остаются важны скорее как «каменоломня фактов», не отраженных в официальных архивных документах [72] , то у «штатских» исследователей внимание переместилось к самосознанию представителей военного сословия как части дворянской культуры.
69
Нащокин 1842; Данилов 1842; Лукин 1865; Болотов 1870.
70
Муравьев 1994; Прозоровский 2004; Климов 2011. См. также Яковлев 1998; Мордвинов. Потенциал, несомненно, все еще остается: пока не обнаружены, например, дневники этого периода М. Н. Волконского (Волконский 2004, 10). См. также найденный И. И. Федюкиным (ВШЭ), но на момент выхода этой книги не опубликованный дневник секунд-майора Ширванского полка Алексея Ржевского за 1757–1758 гг.
71
Каменский 2013, 82–83; Sch"onle, Zorin 2016, 319.
72
Ср.: Keep 1980, 314 («inner life» of the army). Война 1812 г. особенно часто реконструировалась как мозаика личных свидетельств, например: Замойский, Адам. 1812. Фатальный марш на Москву. М. 2013; Рэй, Мари-Пьер. Страшная трагедия. Новый взгляд на 1812. М. 2015.
Наши авторы писем представляют довольно широкую группу генералитета, штаб- и обер-офицерства в диапазоне от генералов до поручиков и подпоручиков, то есть представителей нескольких поколений. Это ставит вопрос о влиянии и проявлениях в рамках военного опыта идентичности офицерства, в большой степени совпадавшего с дворянством. В конце концов, одно из первых «модерных» определений дворянства дано в заметке Петра об офицерах [73] . Вопрос о складывании дворянства в послепетровскую эпоху, его идентичности как маркере нового социального и культурного устройства – один из ключевых для исследовательской литературы последних десятилетий. И если после работ Ю. М. Лотмана и А. Г. Тартаковского фокус был направлен
73
Калашников 1999, 70–71; Петрухинцев, Эррен 2013, 257.
74
Фаизова 1999; Калашников 1999; Каменский 2007 II; Федюкин 2014; Петрухинцев, Эррен 2013; Глаголева, Ширле 2012. Для петровского времени см.: Болтунова 2011; для второй половины XVIII в.: Марасинова 1999 и 2008.
Связь «опыта войны» с «эпохой разума» [75] , «человека с ружьем», каким почти исключительно был русский дворянин до Манифеста о вольности дворянства 1762 г., с «философом» второй половины XVIII в. все еще требует уточнения. Что в нем от «просвещенного воина» [76] и что от известного образа И. И. Бецкого, сравнившего доекатерининских дворян с телами, слепленными демиургом (Петром I), но лишенными души? При всем пиетете к екатерининскому веку я подозреваю некоторую искусственность подобных границ. Связанную, не в последнюю очередь, со сложностью услышать голос самих этих «бездушных тел». В чем, надеюсь, настоящая публикация отчасти поможет.
75
Duffy 1987. В этой работе подразумевается, впрочем, только хронологическое, но не смысловое сопоставление Просвещения и войны.
76
Казадаев А. В. Предисловие // Рецов 1818, XIV.
Еще один акцент работы – в сравнении и контексте. С точки зрения войны как феномена культурной истории она не может описываться с одной точки зрения, из одного угла сцены. Если немецкий нарратив оперирует анонимной массой «московитов», то та же односторонность справедлива и для нарратива российского. Пруссак ассоциируется тут с Фридрихом II и «Историей Семилетней войны» Архенгольца (что почти одно и то же). Лишь в последних работах о Семилетней войне стали привлекаться иные источники, в том числе личного происхождения [77] . «Марсов праздник» (№ 69, 70) я буду стараться по возможности представить с привлечением обоих «актерских коллективов».
77
Анисимов 2014 привлекает прусские мемуары фон Притвитца (Prittwitz 1989) и мушкетера Доминикуса (Dominicus 1891); Доля V и VI комментирует перевод французских дневников Шарля-Марка де Буффле и Жака де Больё.
Это тем более важно, что Российско-императорская армия, с которой мы имеем дело, представляет собой «великий и многонародный город» (А. Т. Болотов). Только в представленном корпусе есть письма на русском, немецком, французском, грузинском, шведском, польском языках. А в составе армии были еще и венгры, сербы, хорваты, молдаване, калмыки, татары, башкиры, мещеряки [78] – вполне «дванадесять языков» для оторопевших пруссаков. Да плюс мулы с колокольчиками, украинские волы обоза, верблюды главнокомандующего… А если прибавить сюда еще и заезжих офицеров с волонтерами, то стоит согласиться с командующим Фермором: «за грехи мои всех наций собрание» [79] .
78
В числе недавних публикаций – выписки из дневника мишаря 1756 г. с интригующим названием «Язылды бу язу 1756 елда.», изд. Р. Мардановым // Эхо веков. 2002. № 1/2, 16–18 (на татар. яз.). См.: Рахимов Р. Н. Национальная конница в русской армии: опыт Семилетней войны 1756–1763 гг. // Национализм и национально-государственное устройство России: история и современная практика. Уфа 2008, 60.
79
Теге 1864, 1113; В. В. Фермор – М. И. Воронцову, Мариенвердер 18/29.11.1758 // АКВ VI, 349.
Трактовка офицерских свидетельств, выходящая за рамки истории национальной, помогает настроить правильный фокус для толкования таких текстов. Письма Томаса (Фомы) Григорьевича фон Дица (№ 102, 103), к примеру, не только по языку, но по восприятию и манере описания баталии ближе не к письмам однополчан, а к стилю, скажем, прусского фельдфебеля Либлера или к мемуарам прусского офицера Христиана фон Притвитца [80] . Что неудивительно, если знать, что и остзеец Диц, и оба пруссака воспитаны в традициях немецкого пиетизма.
80
Briefe preussischer Soldaten 1901, VI, 53–55; Prittwitz 1989.
Наконец, наш источник демонстрирует потенциал, который все еще сохраняют зарубежные архивы для освещения «далеких войн» России, начиная с Ливонской [81] . В ряду других внешних свидетельств, которые нередко сообщают уникальный материал по русской истории, «Россика» такого рода способна до- или восполнить картину, складывающуюся по отечественным источникам.
Характеристика источника
Служебная корреспонденция составляет меньшую часть почты. Документы касаются в основном вопросов по отправке в тыл и необходимости скорейшего возвращения выздоровевших или легкораненых (что понятно при остром некомплекте из-за огромных потерь при Цорндорфе); денежного, вещевого, провиантского довольствия и фуража; организации коммуникации между действующей армией и тыловыми службами и командами в ключевых пунктах Пруссии Восточной и тогдашней Польской Пруссии – в Кенигсберге, Торуни (Торне), Мариенвердере, Эльбинге (Эльблонге), где были расположены магазины и госпитали «Заграничной армии», как она официально именовалась, а также о приведении в надлежащее состояние восточнопрусских крепостей [82] .
81
См.: Бессуднова М. Б. Реалии Ливонской войны в показаниях русских военнопленных. Дюнабург, год 1577 // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2016. 1 (19), 38–45, здесь 39.
82
См. ордер Фермора от 05/16.06.1758 // АКВ XXXIV, 108–109.
Что определяет круг авторов писем? В большой степени тоже случай. Передача с курьером личной корреспонденции – практика полулегальная и терпимая до поры до времени. По рангу рассчитывать на отправку корреспонденции с фельдъегерем могли, казалось бы, скорее чины генеральского уровня и уж никак не ниже штаб-офицерских. Однако на деле мы видим большое разнообразие: наряду с генералитетом и штаб-офицерством присутствуют капитаны, поручики, подпоручики. Среди имевших более высокие чины не у всех получалось воспользоваться неформальной оказией, поскольку «об отправлении с маршев и куриеров, и штафетов наши чины не всегда знают ‹…› з генералною квартерою соединяемся так позна, что она отправление свое до того делает, к тому ж бываем и совсем от нее отсудственны» (№ 3). Наоборот, штабные канцеляристы, ординарцы, квартирмейстеры, провиантмейстеры первыми узнают о курьере и успевают передать обстоятельную корреспонденцию.