Письма с Прусской войны
Шрифт:
В остальном преобладает немецкий, и не только благодаря письмам остзейцев. П. И. Шувалов, зная французский, говорил, однако, только по-немецки [120] . Знанием немецкого обладают многие образованные русские офицеры помимо хорошо известного А. Т. Болотова. В совершенстве им владеют А. И. Бибиков, братья Панины, проведшие детство в Эстляндии. Над П. А. Румянцевым, который в молодости год провел при посольстве в Берлине, вообще посмеиваются из-за его немецкого акцента [121] . Даже Степан Федорович Апраксин «говорил по-немецки достаточно» [122] . На немецком, пусть и корявом, протопресвитер Заграничной армии Иоанн Богаевский [123] общается с пастором Теге, стоя вместе на квартире [124] . Немецкий по-прежнему может иметь ключевое значение для карьерных стратегий [125] , а в армии, воюющей с пруссаком, особенно.
120
Фавье 1887, 394.
121
Бекасова 2006, 38–39.
122
Пишчевич 1884, 171–172.
123
Его
124
Теге 1864, 1117; Nachrichten 1759, 766.
125
Болотов I, 275 о своих привилегиях в общении с полковником, не говорящим по-русски.
Вполне практическое значение все еще имеет латынь. Знания латыни требуются православным священникам при полках, где служит много иностранцев [126] ; на латыни долго и пространно беседует с горожанами в Восточной Пруссии некий драгунский офицер [127] ; наряду с польским она востребована при марше и расквартировании РИА в Польше [128] . Латынь по-прежнему употребительна и в дипломатической переписке по военным вопросам, прежде всего в корреспонденции с Веной [129] .
126
ОДД СПС, 472–473 (тут речь о Молдавском гусарском полке). Среди гусар РИА также распространен немецкий, поскольку многие – выходцы из Габсбургских земель. О латыни в России XVIII в. см. статьи В. Ржеуцкого и Е. Кисловой в: Rj'eoutski V., Frijhoff W. (eds.) Language Choice in Enlightenment Europe. Education, Sociability, and Governance. Amsterdam 2018, 169–224.
127
Pastenaci 1866, 473.
128
Для этой цели, к примеру, в Обсервационный корпус специально искали офицеров и солдат со знанием латыни и польского (Опись дел Секретного повытья Московского отделения Общего архива Главного Штаба. М. 1890, 100).
129
На латыни, к примеру, составлено письмо в. к. Петра Федоровича имп. Марии Терезии (OeStA. HHStA StAbt Russland I 37 Russica, Bl. 38).
Языковой трансфер, надо заметить, шел и в обратном направлении. В попытках найти общий язык с российскими войсками подданные Фридриха пытались учить русский: жена управляющего имением «могла сыскать ласку от казаков выучась несколько поруски […] и зато ее звали гуте мачка». Правда, результаты не всегда были убедительны [130] . Так же вынужденным образом выучил русский и прусский пастор Теге в петропавловском каземате, покуда его караульные рассказывали «батюшке» «русские народные сказки» [131] . Первые результаты русификации явно видны и в корреспонденции остзейцев, от вкрапления русских слов и прямого двуязычия (№ 40, 99), перемешанного старого с новым стилем хронологии, употребления «братец» в «русском» стиле до русифицированных немецких топонимов (Cistrin) и удивительных грамматических гибридов (см. комментарий к «остзейским» письмам).
130
Шувалов И. И. – Голицыной П. И., Бреслау 20.05.1763 // Шувалов 1841 I, 134. «Так как прежний повседневный опыт показал повсюду, что некоторое ожесточение не только возникает, но и увеличивается оттого, что местные жители не могут объясниться со своими иноплеменными гостями, и что одни других не могут убедить, то первые, пусть даже пребывавшие в преклонных летах, видели себя принужденными учить чужой язык, если им посчастливилось встретить кого-то, кто мог говорить на обоих языках, и от которых они могли узнать русские наименования провианта и прочие часто встречающиеся или употребительные выражения. [Один деревенский] пастор приложил к этому большие старания, однако не извлек никакой выгоды. Ибо когда он в ответ на требования своих гостей (мародерствующих казаков. – Д. С.) ответил на их языке, что все припасы уже исчезли, они выказали мало радости, что житель Новой марки говорит на их наречии, ответив ему нагайкой, а один ударил его фухтелем» (Nachrichten 1759, 789–790).
131
Теге 1865, 1157; T"age 1804, 282–284.
О почерках: в нашем корпусе их образцы даны в изобилии, и по ним многое можно сказать. Писарской разборчивой рукой составлены, конечно, прежде всего официальные письма. Для писем частных эпистолярный этикет предусматривает, чтобы они были писаны собственноручно, а не секретарем, как дань уважения и «приятства». Но все же несобственноручное писание по разным причинам присутствует и в частной корреспонденции. Во-первых, в случае, когда письмо, не будучи служебным, должно иметь более официальный характер. Такой прием применен, например, в № 89, где Фермор предупреждает своего знакомого о недопустимом поведении его сына в армии. Четкий писарский почерк отличает письма Харитона Зуева или Алексея Ильина (№ 48–53, 56), но по другой причине: это профессионалы, штабные канцеляристы, которые не делают разницы и для собственной частной переписки. Почерком Ильина написаны
Кн. Василий Долгоруков, также раненый, пишет жене самостоятельно. По его почерку заметны и слабость из-за ранения, и следствия его непростой судьбы. По преданию, как отпрыску ненавистного рода при имп. Анне Иоанновне ему было запрещено учиться грамоте и свои умения он приобрел исключительно самостоятельно (№ 77). По выработанности почерка можно, кажется, судить об общей степени культурности автора: круглый, крупный почерк Николая Николева, с буквами, написанными порознь, напоминает детский и вполне соответствует лапидарности и примитивности содержания (№ 18–22). Однако на такой же сетовал и издатель мемуаров М. В. Данилова, человека отнюдь не заурядного: «очень дурного почерка, едва ли не детского» [132] .
132
Строев П. М. [Предисловие] // Данилов 1842, IV.
Проблема нечитаемости почерков, очевидно, была актуальна и для современников: в большой степени этим объясняется неудача двух переводчиков перед Леонардом Эйлером в передаче содержания русских писем. Сам Эйлер в плохо читаемых местах подписывал над строчкой по букве, что скрывают каракули автора (например, в письме Я. А. Брюса жене, № 26). Интересно, что плохо разбираемые почерки характерны скорее для высшего офицерства (В. Долгоруков, П. И. Панин и др.), которое, очевидно, многое может делегировать писарям. То, что мы имеем дело с общей проблемой, говорит и пример П. А. Румянцева: его писем адресаты часто не могли разобрать, для дешифровки требовалась помощь супруги, сестер или сыновей [133] . В лейб-гвардии Семеновском полку полковым писарям для исправления почерка устраивали даже «каллиграфический класс» [134] .
133
Бекасова 2006, 57–58. Почерк мог сыграть важную роль в карьере. Так, в ответ на просьбу сына устроить его в российское посольство в Париже отец отказывает на том основании, «что порусски напишешь, никто прочесть не может […] Брось все науки, а учись писать слова снова» (Р. И. Воронцов – А. Р. Воронцову, [СПб.] 22.07./02.08.1759 // АКВ XXXI, 33. Поскольку проблема с «худым и нечотким почерком» в дальнейшем так и не исчезла, Александру Романовичу Воронцову приходилось посылать важные письма в двух экземплярах – с копией писарским почерком (Там же, 81–82, 113).
134
Карцов 1854, 92.
С другой стороны, небрежность в письмах может объясняться полевыми условиями утомительного марша, а также, как нередко оговаривается в самих письмах, необходимостью спешно закончить их «за отправлением куриера» (№ 105).
Политика полей у страниц также подчиняется правилам эпистолярного этикета. В официальных письмах широкие отступы по горизонтали и поля по вертикали обязательны. Однако в частных письмах вставки на полях встречаются довольно часто. Иногда из-за недостатка бумаги практически все поля использованы для того, чтобы уместить на них окончание письма, как в грузинском письме № 85. Зато даже в этих походных условиях авторы практически не допускают замаранных слов. Обратные примеры чрезвычайно редки, ибо помарки рассматриваются в эпистолярном этикете эпохи как «великая неучтивость» [135] .
135
«Всего дурнее, что ты в письме еще и мараешь слова. Это великая неучтивость: я требую от тебя, чтобы ты писал нескоро и чисто» (Р. И. Воронцов – А. Р. Воронцову, [СПб.] 06/17.10.1758 // АКВ XXXI, 29).
При отсутствии устоявшихся орфографических и грамматических правил, разумеется, не соблюдаются они и в корреспонденции. Пунктуация редко отсутствует вовсе; но там, где она есть, употребляется, как можно ожидать, тоже вразнобой. Наряду с современными (запятая, точка) используются архаические формы, типичные для европейского XVIII в. в целом (надстрочные точки в конце предложения; там же как вариация могут стоять двоеточие, точка с запятой, точка и косая черта и т. п.), или заимствования (точка или запятая после порядкового числительного в датах аналогично немецкому узусу («12. сентября»). В одном случае (№ 9) точками вообще разделено каждое слово в письме.
Если передача на письме московского «аканья» общераспространена, то в написании слов нерусского происхождения («отаковали», «батальяны») или географических названий («Кенец берх») явной становится разница в образовании и культурном багаже.
С точки зрения современной пунктуации текст кажется «неживым», лишенным эмоций и интонаций. Эпистолярная культура елизаветинской России отличается тут и от собственных книжных норм, и, в сравнении, от немецкой культуры корреспонденции. Там с пафосом «естественности» и чувственности письма иной раз стали представлять собой «исключительно, к месту и не к месту употребленные, восклицательные знаки» – удвоенные, утроенные и учетверенные [136] . То же касается многочисленных «Ах!», «О!» и прочих атрибутов последующей сентиментальной эпохи. Можно ли отсюда заключить, что правы люди этой самой следующей эпохи, как тот же не дающий мне покоя Иван Иванович Бецкой со своей метафорой о «бездушных» телах до Екатерины II или пруссаки, характеризующие русских как бесчувственных варваров? [137] Вряд ли.
136
См.: Steinhausen 1889, 279–280.
137
См.: № 115–116 и комментарий.
Исследователи эпистолярной культуры опираются преимущественно на тексты, созданные культурной элитой – чем офицерство в елизаветинской России, и тем более, в полевых полках, явно не является. Тем не менее и в наших письмах есть прямые свидетельства об эмоциональном климате эпохи. Секретарь Алексей Ильин пишет о «льющих слезы» офицерах, отправляющихся в армию. И хотя «плаксивым» они себя признавать не хотят, но и «нечувствительный человек» служит синонимом для человека «негодного» (№ 53). В другом месте выражение шока передается через: «немые были и не чювствовали себя» (№ 56).