Письма шестидесятилетнего жизнелюбца
Шрифт:
На снимке мне особенно нравится Ваша улыбка, открытая, широкая, цветущая. Она иная, чем у моей покойной сестры Рафаэлы. Ваша – светлая, непосредственная и уверенная. У нее же – смутная, несколько загадочная. Но какое это имеет значение! Существует множество красивых улыбок, или, вернее, во множестве улыбок есть красота. Глаза у Вас голубые, не так ли? Светлые глаза расположены к близорукости. Носите Вы очки? Или, может быть, линзы? В линзах плохо то, что они иногда совершенно неожиданно выпадают. Когда мы при этом одни, приходится пускаться на унизительные поиски, когда же нет – не остается ничего иного, как заявить об утере, а значит, выставить напоказ наш недостаток, если только мы хотим получить от окружающих помощь.
Я близорук с детства, однако мой покойный брат Теодоро отказывался купить мне очки под тем предлогом, что их не носил никто из детей в селе. И надо сказать, он был прав. По тем временам очки считались принадлежностью стариков или городских и в любом случае – свидетельством неполноценности. Ранняя близорукость компенсируется с годами тем, что предохраняет нас от дальнозоркости.
На этой фотографии мой взгляд в первую очередь отмечает свойственную Вам, судя по выражению и жестам, живость, неподдельную моложавость Вашего облика. Думаю, Вы были правы, утверждая это в «Знакомстве по объявлению». О таких, как Вы, у нас здесь говорят «пригожая вдова». По обнаженным рукам и прежде всего по шее я угадываю упругость Вашего тела. Это качество я ставлю превыше всего. Оно – главное в женщине, прежде всего в женщине зрелой. Я не говорю сейчас о коже. Меня одинаково отталкивает как рыхлая, дряблая или дебелая плоть, так и плоть тощая, излишне мускулистая либо же оплывшая жирком. Терпеть не могу чрезмерный волосяной покров, но в такой же степени питаю отвращение и к ногам выбритым, общипанным и холодным, как кожа рептилии. Тугая, упругая плоть, обтянутая золотистой, шелковистой кожей с коротким, мягким и светлым, как на персиках, пушком, – вот самое оно. Не о том речь, поймите, чуть полнее женщина или чуть худее, чем следует, а о том, какова плоть, облекающая костяк, и неважно, много ее или мало.
Летней порой, в селе, моя покойная сестра Рафаэла ежедневно ложилась полуодетой загорать в галерее, подле меня. Она относилась к тем женщинам, которых можно назвать гелиофагами, пожирателями солнца; в этом она была ненасытна. И я каждый раз с удивлением убеждался, что время было бессильно против нее, что между тридцатью и семьюдесятью годами ее тело, по существу, совсем не изменилось: те же широкие, гладкие, упругие бедра, та же вызывающе торчащая маленькая грудь, такая же тоненькая, гибкая, без капли лишнего жира талия… Дивное тело было у моей покойной сестры Рафаэлы, оно словно бы смеялось над временем, оставаясь нетронутым вопреки возрасту, и только смерть смогла одолеть его.
А теперь одна просьба: не могли бы Вы прислать мне свою фотографию в полный рост, крупным планом? На этом снимке, где Вы переплелись в клубок вместе с внучкой, смеющейся и извивающейся от щекотки, едва можно разглядеть, кроме лица, Ваши руки до локтя и точеную икру ноги. Но мне хотелось бы видеть Вас целиком, одну, на отдельном портрете, а не на сюжетной фотографии. Согласитесь ли доставить это удовольствие Вашему старому поклоннику? Поймите, присутствие девочки, своей невинной улыбкой вносящей в картину такую свежую струю, не мешает мне нисколько, но отвлекает мое внимание, а сейчас меня по-настоящему интересуете Вы, и только Вы.
Двадцать восьмого числа я переезжаю в Креманес, на все лето. По словам моего друга Протто Андретти, которого мы зовем Итальянцем, потому что такова его национальность, хоть сам он и появился на свет в Вильяркайо, каменщики закончат работу завтра. А я пережду несколько дней, пока дом подсохнет и Нереа, полуненормальная девушка, которая зарабатывает на жизнь чем придется, сделает основную уборку, избавит Керубину, мою домоправительницу, от самого тяжелого. Эта девушка, Нереа, и ее родители, уже в годах, спустились в наши места из сьерры, оставив свою деревню. Таким образом, они первые начиная с XIX века иммигранты в Креманесе. А то молодежь уезжает, и некому прийти ей на смену.
В другой раз вышлю Вам свой снимок. Я немного робею перед этим шагом. Вы-то выдержали его с честью, но повезет ли мне в равной степени? Заканчиваю свое письмо; оно получилось чересчур пространным, но Ваше изображение, Ваше вступление в этот дом, не знающий женской руки, вполне заслуживало скромного знака внимания с моей стороны.
С уважением и почтением к Вам
Э.С.
Дорогой друг!
Правда ли, что в моих письмах звучат порой скептические нотки? Я так думаю, что скептицизм, как и седины, приходит со старостью, накапливается параллельно с житейским опытом. Очевидно, годы, подтачивая наши эмоциональные ресурсы, делают нас недоверчивей, но в то же время и человечней. Загляни я в себя поглубже, может статься, и согласился бы с Вами. С самого детства я был замкнут, а потому мало расположен к откровенности, необщителен и недоверчив. Я спрашиваю себя, может, это защитная реакция, свойственная тем из нас, кто так или иначе не укладывается в прокрустово ложе нормы, то есть слишком высок или слишком низок, слишком толст или слишком худ, а значит, страдает от комплексов? Может, у меня комплекс неполноценности из-за низкого роста? Или лишнего веса? Неужели я ношу это в себе с детства? Так или иначе, моя недоверчивость вполне обоснованна, ибо с самого рождения я в этой жизни видел одни невзгоды. Родителей своих я не знал, На протяжении первых пятнадцати лет я не имел поддержки и привязанностей как член какого-либо сообщества. Селение мое в счет не шло, его и на карте-то не было; исчезни оно однажды с лица земли, никто бы и глазом не моргнул. Позже, уже в столице, я попал к жадному лавочнику, которому мой юный возраст не мешал нагружать меня, как осла, чтобы рассылать по домам покупки. Затем, ни за что ни про что, я оказываюсь на три года втянут в войну. А когда я налаживаю мою жизнь, нахожу свое призвание и готов, наконец, торжествовать, кто-то вышибает у меня землю из-под ног, и я обрушиваюсь вниз, чтобы уже не подняться. Как Вам моя история? Да, мой путь не был усыпан розами. Возможно, этот перечень несчастий не слишком отличается от невзгод, выпадающих на долю большинства смертных, однако у меня – по собственной ли вине или нет (этого я так еще и не понял) – не было никогда того, что помогает другим стойко переносить лишения: спутника жизни. В силу семейного ли рока или потому, что никогда не искал, я так и не нашел человека, который разделил бы со мной судьбу. Была ли моя нелюдимость причиной или следствием этого? Я не нашел себе жены оттого, что нелюдим, или же стал нелюдим, не найдя жены? Разобраться в этом непросто, да и что толку поминать старое. Так было, и баста. В подобных вещах я немного фаталист. Не в моих привычках копаться в прошлом, выискивая чью-то вину. В любом случае сказанное объясняет, почему за всю жизнь только два человека, если не считать родных, сумели снискать мою привязанность: в детстве Анхель Дамиан, а уже в зрелом возрасте – сотрудник по газете Бальдомеро Сервиньо. Анхель оказался верным другом, благородным, с богатым воображением. Годы, проведенные рядом с ним, были лучшими в моей жизни. В детстве очень важно встречать понимание, и я находил его у Анхеля. Но потом, с возрастом, всяческие напасти и болезнь сделали Анхеля молчаливым и мелочным, и теперь когда я вывожу его на прогулку в кресле-качалке, случается, что мы добираемся до самого Корнехо, не обменявшись за всю дорогу и парой слов. В этой жизни всему – и вещам и людям – бывает свое время, и нет сомнений, что время Анхеля Дамиана уже миновало.
Моя дружба с Бальдомеро Сервиньо, как всякая дружба людей зрелых, была более обоснованной. Бальдомеро не здешний, родился он в Кадисе, а потом в разные годы служил в Лериде, Альбасете и в Сеговии в отделениях министерства информации. Но только здесь он нашел все, что искал: журналистскую работу, которая не мешала бы его службе в Министерстве, жену и семью. Когда я устроился в «Коррео» редактором, он единственный, кроме Бернабе дель Мораля, помог мне. Мы сошлись характерами. Раз в неделю обедали вместе в кабачке, а потом, когда он женился, – у него дома, по четвергам, в окружении ребятишек, которые называли меня дядей. Бальдомеро – человек здравомыслящий, незаурядный, благодушный, всегда и во всем пользующийся успехом. Надо видеть его благородную внешность, аристократическую голову с шелковистыми седыми волосами, которую так изящно, с достоинством, одновременно мужественным и скромным, носит он на своих плечах. Два года назад, когда умерла Эсперанса, его жена, я думал, он надломится, но не тут-то было. Бальдомеро выстоит в любой ситуации. Несчастье, можно сказать, сдружило нас еще больше, и если наши отношения и без того строились всегда на доверии и понимании, то мы только сближались в последние месяцы. Однако я должен говорить с Вами начистоту. Дело в том, что моя дружба с Бальдомеро Сервиньо не избавляет меня от подчиненного по отношению к нему положения. Я для Бальдомеро – то же, что Санчо для Дон-Кихота или Сьютти для Дон Хуана Тенорио [8] . Чтобы блистать, чтоб как можно полнее реализовать себя в обществе, людям видным, умным, мужественным необходим для контраста антипод, человек посредственных дарований. Этот антипод – я, сеньора. Поймите, так получается вопреки самому Бальдомеро, я хочу сказать – вопреки его врожденной доброте и безграничному благородству. При всем желании он не смог бы избежать этого, как не может избежать при разговоре со мной едва заметного снисходительного тона.
[8] Герои известной драмы писателя-романтика Хосе Соррильи «Дон Хуан Тенорио».
Бальдомеро, воскресная компания да друзья из Креманеса – вот и все мое общество. Маловато для шестидесяти пяти лет? Вероятно, но это только доказывает, что я человек не экспансивный, а, напротив, замкнутый и склонный к мизантропии. Но теперь Вы открыли мне путь общения, ранее недоступный, и я с радостью вверяю себя ему. Пишите мне. Пишите о своих делах. И не забудьте про фотографию. Я не знал, что Ваша старшая дочь Сильвия, та, что замужем за дипломатом, проживает в Женеве. Я бывал в Женеве проездом невесть сколько лет назад. Чистый, опрятный город, с большими открытыми пространствами, в самом замысле своем отличный от наших тесных и невыносимых ульев. Вы не собираетесь навестить дочь? А три девочки – они дочери Сильвии или ее сестры из Севильи? Вам не хотелось бы иметь внука, мальчугана?
Ваш преданный, неизменно думающий о Вас
Э.С
Дорогой друг!
Моисес Уидобро, местный почтальон, выполняющий при случае обязанности альгвасила, доставил мне Ваше письмо, пересланное из столицы и опоздавшее, таким образом, на трое суток. В предотъездной суете я забыл сказать, чтобы Вы писали прямо в деревню. И совсем не обязательно указывать адрес – Креманес маленькое селение, и все мы здесь знаем друг друга. Если Вы будете писать сюда, мы выиграем на этом сутки или даже двое. Пересланные письма разочаровывают меня, словно вещи, полученные из вторых рук, перепроданные, прошедшие таможенный досмотр или подвергшиеся надругательству. К этому вопросу я отношусь очень болезненно. Когда Рафаэла приезжала к нам на время отпуска, я не разрешал ей читать газету раньше меня. В противном случае я лишался удовольствия чувствовать себя первооткрывателем, и к тому же мне представлялось, что газета, уже прочитанная кем-то другим, утрачивала девственность и тем самым переставала вызывать интерес.