Плачь обо мне, небо
Шрифт:
Проникновенный взгляд и мягкость голоса обезоруживали, и Катерина не чувствовала себя вольной даже сделать вдох, и оттого даже не стала пресекать случайной встречи рук – было выше её сил уничтожать все это. Ей бы всю жизнь сидеть так, смотря в уже ставшие слишком родными глаза, вбирать по капле тепло и ласку, купаться в этой неге, и не знать о следующей минуте или о том «завтра», что разведет их по разные стороны, возвращая каждого к своему положению и обязанностям.
Пусть она и безрассудно бросилась сюда, в Ниццу, стоило ей лишь узнать страшную весть.
Сказать бы сейчас, что все это пустое — да только язык не слушается её, губы немеют, и все, что удается сделать — едва заметно
Только в чудеса уже не верится, и ничему веры нет. В признаниях и клятвах – верность, но ни надежды, ни притязаний. Её участь – незримое присутствие, её жизнь – тень прошлых обитательниц дворца. Она не первая, и на ней история не завершится. Но, возможно, она из тех, кого сложно укорить в их чувствительности сердца. Возможно, их история пошла бы по стопам покойного Николая Павловича и Варвары Нелидовой, но нашлось ли бы у будущей Императрицы столько же понимания, сколько его было у Александры Федоровны?..
Она только подавила в себе тяжелый вздох и заставила себя слабо улыбнуться, чтобы ответить на вопрос о причине её внезапного визита (в Ницце Николай точно не ожидал её встретить, тем более так) как можно более спокойно, ничем не выдав бушующей внутри тревоги. Наверное, ей даже это удалось – цесаревич не спрашивал больше об этом, довольствуясь словами о сопровождении сестры на воды, и между ними вскоре завязалась привычная беседа, ни коим образом не затрагивающая ни его здоровье, ни её замужество, ни еще какие запретные темы.
Сейчас хотелось лишь поймать еще хоть одну крупицу обманчивого равновесия.
Но ей казалось, что оное просто утекает сквозь пальцы. Подобно минутам и часам, что неслись быстрее бурлящего потока воды, что приближался к водопаду.
Первые сутки в Ницце сменились вторыми, вторые – третьими, и когда минула неделя – Катерина даже не заметила. Ей чудилось, что она даже не сходила с места – столь привычным стало её присутствие в этой спальне, на этой низкой узкой кушетке, обитой каким-то лимонно-желтым сафьяном и с вычурно изогнутой спинкой. Быть может, менялись её платья, хотя она не могла бы точно этого утверждать, менялось время суток за окном, менялись темы бесед, но все это меркло за тем, как вспышками будто бы менялось состояние Николая, в первое их свидание сидящего у камина, а в последние – уже лежащего от накатившей слабости и вновь усилившейся боли.
Эта комната стала её пристанищем, и лишь единожды она задалась вопросом, почему им до сих пор дозволяют эти встречи. Отчего не выказывает возмущения граф Строганов, отчего ни разу ни кто из слуг, ни медики не потребовали от нее покинуть виллу.
Впрочем, стоило лишь задуматься об этом.
– Голицына Екатерина Алексеевна? – возникший на пороге слуга заставил Катерину равнодушно обернуться в его сторону и неуверенно кивнуть. – Вас желает видеть Императрица. Немедленно.
Порыв уточнить, что она рассталась с девичьей фамилией, замер где-то в горле. Она догадывалась, что рано или поздно государыне станет известно о её свиданиях с цесаревичем, но все же она оказалась не готова к требованию срочно явиться пред монаршие очи.
Николай, нахмурившийся, стоило ему услышать эту фразу, желал было уточнить, к чему такая спешка, но Катерина качнула головой, без слов прося ничего не говорить. За свои опрометчивые поступки она расплатится сама.
Коротким реверансом простившись с цесаревичем, она изъявила готовность следовать за слугой, вознамерившимся доставить её на виллу Пейон, где остановилась Императрица.
***
Франция, Ницца,
Осенив себя крестом, коленопреклонная Мария Александровна еще с минуту вглядывалась в икону Спасителя, прежде чем подняться и с тяжелым сердцем развернуться прочь. Она молилась денно и нощно, со всей искренностью и душевной болью, верой и надеждой, но Господь будто бы не слышал материнского плача. Ей не хотелось думать, что он глух к её мольбам – усомниться в Создателе было бы греховно, но даже ей порой было сложно удержаться, чтобы не спросить, за что ей это наказание. Или же он испытывал её силу духа с какими-то неведомыми ей намерениями?
Когда в начале января Никса навестил её, она растерянно взирала на то, как стал тяжелее его шаг, обычно летящий и уверенный, как он старался чаще сидеть, нежели стоять, при этом опираясь лопатками на спинку стула, чего себе почти никогда не позволял. А стоило однажды ей увидеть сына, когда тот полагал, что рядом нет ни единой живой души, она с трудом подавила в себе вздох, вызванный болезненным осознанием – не все так прекрасно, как она полагала. Его письма лгали, и стоило поверить словам графа Строганова, который также изредка отправлял Императрице свои наблюдения за воспитанником: здоровье Никсы ничуть не улучшилось. Напротив, ему день ото дня становилось хуже – теперь он уже не мог держать спину прямо, хоть и силился при матери не подать виду, как ему тяжело не ходить согбенным; и спал он крайне дурно – ей думалось, что эта ночная его прогулка случайна, но когда та повторилась четырежды за неделю, стало очевидно, что он часто не может уснуть.
В конце января, устав видеть страдания сына, всячески скрывающего от нее правду, Мария Александровна настояла на врачебном осмотре, пригласив для этого сразу нескольких лекарей – так, ей думалось, она сумеет получить точную информацию, ведь не смогут же ошибиться все.
Французские медики Нелатон и Рейе заверили Императрицу – тревожиться не о чем: у Наследника Престола лишь ревматизм, что вполне поправимо, если он в ближайшее время посетит воды Баньер-де-Люшон. Доктор Шестов, назначенный личным врачом цесаревича, согласился со своими коллегами и утвердил необходимость прогреваний и массажа. У Марии Александровны отлегло от сердца – если бы диагноз поставил только Шестов, она бы, вероятно, испытывала сомнения, но три голоса в унисон – стоило прислушаться.
Однако шли недели, а Никса будто бы никакому лечению и не подвергался. Он силился сделать вид, что чувствует себя отменно, нанося визиты матери, чтобы то встретиться с назначенными к его собственному двору Скарятиным и Стюрлером (будущими гофмаршалом и шталмейстером), с которыми должен был обсудить приготовления дворца к его приезду, то просто побеседовать с ней за чашкой чая или погулять в прилегающем к вилле саду. Ему и впрямь доставляло удовольствие перебирать шелка, привезенные Сапожниковым, выбирать парижских декораторов и спорить на их счет с матерью, но та видела, как нелегко ему даются эти поездки и эта бодрость духа. Только не могла взять в толк – отчего.
Граф Строганов однажды в коротком разговоре упомянул, что совершенно не согласен с мнением медиков, но Мария Александровна отмахнулась – что мог понимать человек, не сведущий в медицине. Пусть она и не замечала особых улучшений в состоянии сына от прописанных ему процедур, у нее не было причин не доверять личным врачам Наполеона. Не могут же ошибаться сразу все, кто осматривал Никсу.
Но, как бы то ни было, уже зима подошла к концу, март постепенно начал брать свое – в воздухе запахло весной и стала близиться дата предполагаемого возвращения в Россию, а Никса все так же оставался бледен, редко совершал прогулки и будто бы даже улыбался матери через боль.