Плачь обо мне, небо
Шрифт:
– Для меня честь быть представленным Вам, Ваше Высочество, – вежливым кивком отозвался тот. Разъяснять ему, кто перед ним стоял, не было надобности – по долгу службы он хорошо знал в лицо всех членов Императорского Дома. Даже если лично не сталкивался с ними.
– Прошу меня простить – пора вернуться к своим обязанностям, пока Maman вновь не вознамерилась сделать мне внушение о своевольной прогулке, – развел руками герцог. – Однако я был бы рад видеть вас на нашей вилле, если вам позволит время.
– Это честь для нас, – на правах главы принял приглашение Дмитрий.
– Превосходно! – просиял герцог. – Тогда, скажем, как насчет завтра, часа в три пополудни?
Катерина
Принимая поданную руку супруга и наблюдая за тем, как удаляется откланявшийся герцог, Катерина силилась не потерять нити беседы, что завязала с ней не умеющая долго пребывать в молчании Эллен.
Ей стоило заставить уснуть хотя бы до завтрашнего дня поднявшую голову тревогу.
***
Италия, Флоренция, год 1864, декабрь, 20.
Равновесие и легкость, овладевшие ей в момент прибытия во Флоренцию, разбились уже в первый час визита на виллу Великой княгини Марии Николаевны. И виной тому была отнюдь не необходимость вновь вспомнить о правилах ведения светской беседы, соблюдать осторожность слов и жестов перед лицами императорской крови и даже дышать как положено – герцогская семья здесь, вдали от Петербурга, казалась еще более открытой каждому, кто посещал их. Больше не являясь фрейлиной Императрицы, Катерина присутствовала на обеде лишь в новом для себя статусе графини Шуваловой и супруги адьютанта Императора, что отчасти давало ей возможность не чувствовать довлеющей над ней обязанности склонять голову перед каждым членом царской фамилии. Да и привычно-благодушное отношение Евгении Максимилиановны, всячески старавшейся вовлечь её и Эллен в беседу, а после обеда – и в шарады, – признаться, давало на миг почувствовать себя свободнее.
Только все уничтожилось парой нечаянных фраз – Катерина бы сейчас уже и не вспомнила, с чьих уст они сорвались: была ли то Мария Николаевна, или же Николай Максимилианович. Но в миг, когда прозвучало известие о болезни цесаревича, от лица её отхлынула кровь.
Герцог бросил на нее обеспокоенный взгляд, Дмитрий, чувствуя её даже лучше нее самой, незаметно сжал её руку в своей, но все это осталось незамеченным. Её будто бы оглушили, и хвала взращенному в ней умению сохранять абсолютное спокойствие вида и действий – иначе бы серебряная вилка с кусочком какого-то овоща (она перестала понимать, что именно в её тарелке) непременно упала на стол, выдавая её волнение.
В её вопросе, озвученном без лишней спешки, даже не было того страха, от которого сейчас, кажется, дрожала каждая клеточка внутри: она просто поддерживала беседу. Не более. Хотя слова о том, что цесаревич уже несколько недель не покидает постели, заставляют сердце колотиться где-то в голове – столь невыносимый гул стоит в ушах.
Уверяя себя, что теперь ей проявлять тревогу за цесаревича – недопустимо, она четырежды отказалась от предложения Николая Максимилиановича навестить оного. Даже при том, что он не настаивал на одиночном визите Катерины – и молодые Лейхтенбергские, и Эллен с Дмитрием тоже намеревались отправиться с ней. Но она упрямо качала головой: какой в том толк?
На пятый с тяжелым
Она не могла сдержать ошеломленного вздоха, стоило ей увидеть бледное осунувшееся лицо спящего цесаревича. Еще с момента переезда в Царское Село, после той злосчастной апрельской простуды, он порой был как-то по особенному утомлен, нередко Катерине казалось, что он лишь пытается казаться бодрым, но в сравнении с тем, каким он предстал перед ней сейчас, это выглядело и впрямь обычной усталостью. Тем более что в их последнюю встречу в Дармштадте Николай выглядел не в пример лучше, словно бы датский воздух пошел ему на пользу – или же датская принцесса. Но сейчас…
Ей было известно, что Николай отправился в Скевенинген по настоянию доктора Маркуса для лечения. Морские купания должны были укрепить его здоровье, и, по всей видимости, сделали это, если принимать во внимание его энергичность в Дармштадте (и опустить ту пару тяжелых дней после маневров). Однако, видимо, их силы оказалось недостаточно, чтобы помочь цесаревичу перенести зиму – хоть и странно это: климат Ниццы был куда дружелюбнее, нежели Петербургский, поэтому не должен был так повлиять.
Нахмурившись, Катерина сделала несколько тихих шагов вперед. Игнорируя низкий стул, который был кем-то придвинут к самой постели, она протянула подрагивающую руку. В последний момент вспомнив о том, что пальцы её сейчас холоднее льда, замешкалась на мгновение, но все же в каком-то тревожном порыве склонилась над цесаревичем, касаясь сухими обветренными губами высокого лба и тут же стремительно отстраняясь, словно бы её могли уличить в этом.
Она боялась ощутить жар или испарину, однако напрасно – лоб был прохладным. Облегченный неровный выдох смешался с коротким «Слава Богу»; ноги подогнулись, и она, все так же не обращая внимания на стул, медленно опустилась на колени, пристально смотря на цесаревича еще несколько секунд. Устало прикрыв глаза, прислонилась к краю постели, подложив руки под голову.
Зачем был её визит? Что она могла, совершенно ничего не понимая в медицине и просто бессознательно не доверяя диагнозам, что выводили врачи? Когда она перестала думать, начав действовать на абсолютно глупых, ни к чему не ведущих порывах?
Ей давно уже пора было вычеркнуть все, что не имело значения для будущего. Перестать злоупотреблять теплым отношением Николая к ней, вспомнить о принятых решениях и вести себя согласно положению: жены и больше не фрейлины Императорского Двора.
– Tout-a-coup, tremblant, je m’eveille: Sa voix me parlait a l’oreille, Sa bouche me baisait au front*.
Хриплый, болезненный голос, раздавшийся рядом, заставил Катерину испуганно вздрогнуть и приподнять голову, чтобы встретиться взглядом с очнувшимся цесаревичем. Синие глаза, несмотря на то, что все еще были блеклыми, озарились привычной теплотой — той самой, что сподвигала улыбнуться в ответ. Все так же склоненная над постелью больного, Катерина, едва повинующимися ей губами, прошептала:
– Rappelez-moi, je reviendrai**.
На порозовевшей щеке отпечатался след сбитых простыней, пряди у лица выбились из прически, губы подрагивали, то ли желая сложиться в улыбку, то ли сдерживая какую-то слишком сильную эмоцию. Не отводящая глаз от него, встревоженная, она была такой родной и чужой одновременно, что его ослабевшая рука, приподнявшаяся над постелью, как-то неуверенно коснулась её лица, словно ожидая удара. Однако в следующий момент, неожиданно для себя, Катерина накрыла своей ладонью ладонь цесаревича, ободряюще переплетая их пальцы и все же болезненно улыбаясь. В глазах стояли слезы.