Плачь обо мне, небо

Selestina

– Вы должны быть со своим супругом сейчас, Катрин, — уже по-русски произнес Николай.

— Я Ваш друг, Николай Александрович, — покачала головой она, — я не могу оставить Вас в такую минуту, и Дмитрий это понимает.

– Поцелуй тоже был дружеским?

Катерина вспыхнула, чуть отпрянув: даже губы ее перестали подрагивать от внезапного прилива шутливого возмущения. Но прежде, чем она успела что-либо сказать, Николай добавил:

– Однако Вы рано записали меня в покойники.

– Даже и смела думать о таком, – она слабо улыбнулась и тут же нарочито строго пожурила: – Вам к свадьбе готовиться надо, а Вы

лежите здесь и симулируете.

На миг ей показалось, что синие глаза потемнели, словно от дурных воспоминаний. Но это было столь мимолетно, что впору списать на каприз света, что отбрасывали на лицо цесаревича четыре свечи в настенных канделябрах у изголовья.

– До свадьбы еще далеко, могу симулировать в свое удовольствие, – в том же шутливом тоне по-детски непреклонно заявил он.

Катерина намеревалась было что-то ответить на это, как до разума её дошла первая часть фразы; сердце тревожно сжалось.

– Ваша помолвка была стремительной, я ожидала, что и свадьба не за горами.

– Поверьте – обручиться намного легче, – усмехнулся цесаревич, и Катерине почему-то подумалось, что он не только о церемониальной стороне вопроса говорил. – В январе только начнут переделывать Александровский дворец – сначала для Дагмар должны обновить комнаты покойной Марии Федоровны, а после уже заняться теми, что принадлежали An-papa и An-maman. В лучшем случае это будет сделано к июлю. Да и Дагмар нужно подготовиться к перемене веры: она выглядела спокойной, когда мы говорили об этом, но внутри наверняка переживает, – голос его, когда он говорил о невесте, теплел. – А еще она хотела изучить русский язык и нашу историю, прежде чем быть официально представленной ко Двору – я обещался стать её учителем до того момента. Она, безусловно, очень способна к наукам, но это все же займет время.

– Какое счастье, что я не принцесса.

Катерина рассмеялась, а Николай, с улыбкой вглядываясь в её посветлевшее лицо, старался запомнить каждое мгновение, впитать по крупицам то, что ускользало сквозь пальцы. И как-то отстраненно заметил, что он согласиться с её комментарием не может. Лучше бы она была принцессой. Пусть даже самой маленькой и бедной страны. Он бы нашел способ объяснить всю выгоду такого династического брака Императору.

А так, все, что он мог – лишь отсрочить в пределах разумного день, когда закрывать глаза на свое высокое происхождение, пусть даже на самую долю секунды, будет уже нельзя.

– Знаете, в последние дни мне часто является один сон, – медленно проговорил цесаревич. – Еще жив an-papa, мне десять, мы с Maman вновь в Германии, Саша снова куда-то сбежал – право, в том возрасте он был не так застенчив. Мы гуляем у пруда Регентенбау, спорим о глубине пруда. Я слишком горяч, когда дело доходит до доказательств правоты, и безрассудно решаюсь доказать, что там совсем неглубоко, прыгнув с разбегу. Только там больше пары аршинов, а я совсем не обучен плаванию. Помню, что от испуга ногу сводит судорогой, и я теряю сознание, наглотавшись воды. А после прихожу в себя где-то на берегу, и рядом девочка – с листьями кувшинки в мокрых волосах. Маленькая, хрупкая, лет шести, наверное. У этой девочки – Ваше лицо. Только глаза почему-то мутно-карие. Странные.

Похолодев, Катерина постаралась ничем не выдать своего ошеломленного состояния. Потому что какое-то странное ожидание с неправильной

надеждой, такое болезненное и тревожащее, пугало. Словно скажи она сейчас правду, и это что-то изменит. Что, как и почему – она не знает и не желает знать. Ей достаточно того, что этот сон – совсем не сон. Совсем не вымысел. И то, что было забыто просто как ничего не значащий случай, для кого-то оказалось очень важным.

У нее действительно были карие глаза, и она действительно выглядела младше своего возраста. Именно потому в тот год они с маменькой, перепуганной донельзя, оказались в Оффенбах-ам-Майне, по строжайшему настоянию врачей. Это был страшный год. И тот мальчик, с которым она встретилась (если это можно так назвать) на берегу, был почти единственным светлым воспоминанием.

Фальшиво улыбнувшись, Катерина едва дотронулась подушечкой указательного пальца крупного изумруда на кольце.

– Наше воображение порой создает причудливые картины. Я никогда не была в Оффенбахе ранее.

Ему лучше думать, что в тот момент рядом находилась его невеста. Так правильнее. Легче.

– Быть может, – легко согласился Николай, все так же пристально вглядываясь в её глаза. – К тому же, я плохо видел черты лица перед собой, а она сбежала раньше, чем подоспела помощь.

– Но я удивлена слышать о том, что Вы были не обучены плаванию, – с подозрением покосившись на цесаревича, Катерина протянула: – неужто было что-то, что не мог освоить даже Наследник Престола?

– Вы вновь танцуете на моей гордости, Катрин! – шутливо возмутился тот, наблюдая за тем, как она тихо смеется, все так же не отпуская его руки. – Да, – с таким страданием, будто бы это признание ему далось крайне нелегко, произнес он, – в моем совершенном образе есть один изъян – я крайне дурно плаваю.

Зеленые глаза лукаво сверкнули.

– Теперь я буду знать, какое пари Вам предложить, когда мне захочется, чтобы Вы исполнили мое желание, – заявила она с таким видом, словно уже готовила эту затею. – Правда, придется ждать нового лета.

Цесаревич с каким-то странным интересом приподнялся на локте.

– К чему ждать? Лигурийское побережье к Вашим услугам.

– Чтобы к Вашей болезни прибавилась и простуда? Увольте, – она покачала головой, – я не имею желания стать причиной Вашего затянувшегося пребывания здесь.

– Вы находите меня таким слабым? – театрально оскорбился Николай; впрочем, почти тут же веселье сошло с его лица. – Боюсь, мне и без того суждено провести здесь всю зиму.

От него не укрылось, как помрачнела Катерина – будто бы все краски кто-то стер, оставив взамен лишь серость. Не стоило этого говорить при ней.

– Что говорят врачи? – абсолютно серьезно осведомилась она, против собственной воли переплетая их пальцы. От этого неожиданно теплого жеста на миг стало как-то по особенному легко. Будто все дурное скрылось в тени.

– Надеются получить как можно больше за свою работу, – усмехнулся цесаревич, – и потому уверяют, что без долгого и обстоятельного лечения не обойтись.

– Полагаете, они неправы?

Он хотел было ответить шуткой, но почему-то эта тревога в глазах напротив отняла все заготовленные слова, оставив его с минуту безмолвным и не знающим, что сказать. Ему слишком претила мысль раскрыть все опасения – она не должна была больше тревожиться за него. Никогда.