Плач палача
Шрифт:
– Ты что же себе позволяешь, Орлова, – начал Завьялов, отмахиваясь от ее недоуменного взгляда. – Ты мне зачем такую каверзу делаешь? Вот точно говорят, что добрые дела не остаются без наказания.
– О чем вы говорите, Евгений Павлович?
– О чем? О том, что по всему цеху только и разговоров, что о нашем романе. Подробности опускаю.
– Что?!
– Убедительно выглядишь, молодец. Актриса ты хорошая, милая. Только зачем же добрые дела во зло обращать? С какой подружкой решила посекретничать? Желания твои скромны – это я слышал уже! Лицемерие! Мне сорок пять. Неужели ты нашла в наших беседах что-то, что дало тебе право… – Завьялов резко замолчал, потому что Аля вдруг закрыла лицо руками и плечи ее мелко задрожали. Растерявшись, он бросил взгляд в цех – казалось, все заняты работой и никому нет дела до того, что происходит здесь. Он заерзал на стуле, подавшись всем телом вперед, произнес уже более мягко: – Перестань. Не надо слез. Зайдет кто, что подумает?
– Глупо, как глупо, – прошептала Аля, поднимаясь и вытирая мокрое от слез лицо. Она повернулась и направилась к выходу. Не оборачиваясь, бросила: – Мне не в чем оправдываться. Я сегодня же подам заявление об уходе. Ваша репутация останется незапятнанной романом с такой серой, невзрачной девицей, как я.
– Ты не то говоришь.
– А вы?
– Девчонка, не смей обвинять меня ни в чем!
– Может, я и виновата. Был момент, когда мне показалось, что вы – особенный. Теперь это уже не имеет значения. Тем более, что мне еще несколько месяцев назад предложили работу в аналитической лаборатории. Это ближе к профилю моей учебы, но я все не хотела уходить с привычного места. Почти пять лет – не шутка. Я задержалась здесь, рядом с вами.
– Если ты сейчас уволишься, это только подтвердит слухи.
– Они для того и существуют, чтобы их подтверждать или опровергать. Решайте эту проблему с высоты своих сорока пяти лет, – дрожащим голосом произнесла Аля и вышла из кабинета.
Через две недели она уже работала лаборантом в аналитической лаборатории углехимического института Саринска. Аля старалась не вспоминать о Завьялове. Она поначалу ужасно обиделась на него и назвала трусом. Потом поостыла, рассудив, что в самом деле доставила человеку немало неприятных минут. Он ни слухом ни духом не догадывался о романтике, хозяйничавшей в ее голове, а она – разгулялась не на шутку. Не нужно было задавать вопросы о Завьялове – девчонки все извратили. Их фантазия сделала реальностью то, о чем Аля не смела мечтать. Она сказала себе, что ее вина слишком ничтожна, чтобы долго рассуждать о случившемся. Аля выбросила из головы все, связанное с периодом ее работы на фабрике. Нужно было жить дальше, надеяться снова не на кого.
Алевтине было не привыкать к такому положению вещей. Она не ожидала, что так скоро свыкнется с одиночеством. Она снова становилась единовластной хозяйкой своей судьбы. Другая бы впала в отчаяние, плакала от жалости к себе, но не Аля. Девушка была достаточно сильной, чтобы переносить все тяготы с улыбкой на лице. Ей удивительным образом удавалось приводить себя в нужное состояние, находить причины, по которым нельзя хандрить. А средством от депрессии у Алевтины была работа. Она окуналась в нее, начисто забывая обо всем, что огорчало ее минуту назад. Сначала это был скромный ремонт в квартире. Девушка не чувствовала себя здесь чужой – ее приняли эти старые стены сразу и безоговорочно. Как ей было уютно и спокойно проводить в молчании вечера! Кто говорит, что они долгие? Ей не было времени скучать, грустить – занятия, работа, любимые книги. Алевтина не замечала быстро бегущего времени, оставшись в душе маленькой девочкой, не знающей любви и заботы. Она снова стала затворницей, твердо решив не впускать в свое сердце никого. Ей это не нужно. Единственное желание – душевный покой.
Размеренная жизнь без приключений и неожиданностей не надоедала Алевтине. Она четко жила по собственному графику. Период вживания в новую работу и атмосферу нового коллектива прошел безболезненно. Поначалу все было в новинку: белые халаты, молоко за вредность, задания, которые приходилось выполнять. Одно было ясно – эта работа была ближе к тому, что приходилось учить в техникуме. Практика помогала легко выполнять контрольные. Аля заметила, что стала получать высокие оценки, при этом не проводя за учебниками больше времени. Длинные формулы больше не казались чем-то недостижимым для обычного ума. Своим большим круглым почерком Аля выводила уравнения реакций, с каждым днем все больше понимая, что ей удалось постигнуть то, что, казалось, было за пределами ее способностей.
Новый, в основном женский, коллектив с первых дней тепло принял свою молодую сотрудницу. Хотя Аля чувствовала, что к ней присматриваются. Кажется, она не давала повода быть недовольной собой. Она с удовольствием принимала участие во всем, что требовало ее вклада: рисовала газеты к праздникам, дням рождения; успевала выстоять в очереди за молоком для всей лаборатории и, невероятно довольная собой, ходила по комнатам, раздавая бутылки. Ей не нужно было напоминать, что в понедельник с утра надо идти в прачечную сдавать грязные халаты и забирать выстиранные. Она носилась по этажам, осваивая новые установки, радуясь возможности узнать что-то еще.
В комнате, где Аля работала, появилось много цветов. Сочные бальзамины свисали с высоких полок, радуя глаз яркими соцветиями, зеленью, на окнах устроились мохнатые фиалки, на стенах – темно-зеленые лианы. Аля приходила в лабораторию первой и, переодевшись, сразу занималась ими – ее молчаливыми друзьями.
– У тебя легкая рука, – говорили сотрудницы.
– И золотое сердце, – добавляла Людмила Семеновна – старейший работник лаборатории, особенно тепло относившаяся к Але.
Она очень нуждалась в этих похвалах, хотя всегда делала вид, что это – лишнее.
– Не перехвалите меня, – улыбалась Алевтина, безрезультатно борясь с румянцем, разливающимся по щекам.
– Не беспокойся, ты не из тех, кого можно захвалить. Тебя это только подстегнет.
Людмила Семеновна была права. Аля все делала с душой, никогда – для «галочки». И так повелось с первого и до последнего дня ее пребывания в лаборатории.
Аля недавно отпраздновала свой тридцать пятый день рождения, когда вдруг вспомнились слова тети Зои: «До тридцати шести еще пыталась изменить судьбу…» За что бы Алевтина ни бралась, в голове упорно возникали давно произнесенные тетей слова. Она хоть пыталась, а вот Алевтина не делала и шагу, чтобы что-то изменить в своей жизни. Сколько раз подруги знакомили ее с мужчинами в надежде, что, наконец, придет и к ней женское счастье, – все напрасно. Она отвергала ухаживания, словно отмахивалась от надоедливой мухи. Бывало, и слово обидное скажет, оправдывая грубость настойчивостью кавалера. Она привыкла к одиночеству, не желая никаких перемен.
С годами Алевтина, как предсказывал давным-давно ее отец, превратилась из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Она и сама заметила это, признавая за собой лишь единственный, сразу бросающийся в глаза недостаток – маленький рост. Она боролась с ним, надевая невероятные платформы, шпильки и летая в них на зависть многим. Становясь выше, она словно избавлялась от массы комплексов, которые возникали у нее сразу же при необходимости общаться, глядя снизу вверх. Но ни каблуки, ни миловидная внешность не помогали ей чувствовать себя уверенно рядом с мужчиной, которому она явно нравилась. Стоило Алевтине понять, что на нее обратили внимание, как, сжавшись внутренне, она ретировалась. Любые попытки достучаться она отвергала. А на подруг даже стала обижаться за то, что они хотели изменить ее мир.
– Как вы не поймете: у меня все в порядке, – говорила Алевтина.
Она никому не позволяла приближаться к себе настолько близко, чтобы общаться на доверительном уровне. Те же, кто считались ее подругами, тоже не могли похвастать тем, что знают Алевтину. Она держала их на расстоянии, дающем возможность вести личную жизнь, которая была ей по душе. Она сразу пресекла попытки подруг переложить на ее плечи собственные проблемы.
– Алечка, ты не посидишь с моим сорванцом пару часов?
– Алечка, можно тебя попросить забрать мою красавицу из детского сада?