Пламя Магдебурга

Брандт Алекс

– Нищая шваль, – брезгливо сказал Чеснок, выворачивая у мертвых карманы. – Знали бы наперед, пули б не тратили. Может, хотя бы рубахи возьмем? Недурное полотно, между прочим.

Но снимать одежду они все же побрезговали – грязный народ эти солдаты, не хватало еще подцепить от них какую-нибудь заразу.

Об этом, что ли, рассказывать Хойзингеру?

Или рассказать про тех двух бедолаг, которых они подстрелили на прошлой неделе? Это были всадники – драгуны, кирасиры или еще кто. Ехали, на свою беду, медленно, на приземистых, усталых лошаденках, которые едва переставляли тощие ноги. Может, они и не тронули бы их, но поперек седел Шлейс

разглядел мешки, так что раздумывать не пришлось. Дали четыре выстрела – по два на брата, чтобы наверняка. Всадники разом повалились на землю, не пришлось даже добивать. А в мешках оказались капустные кочаны. Видно, ехали братья-драгуны, промышляли на крестьянских дворах, да ничего, кроме капусты, не раздобыли. И через ту капусту отправились к праотцам… Впрочем, драгуны оказались неплохой добычей. Конечно, ни зерна, ни денег при них не было, но ведь, с другой стороны, две аркебузы, дюжина пуль, кожаные пороховницы. И самое главное – лошади. Хоть и тощие, и костястые, а все ж таки мясо.

Но больше им на всадников не везло. Если и появлялись верховые, то целыми отрядами, по десять и больше. К таким не подступишься.

Иногда по дороге проходили крестьяне, которых война вышвырнула из родных мест. Грязные, понурые, с длинными палками в руках и обвисшими заплечными мешками, они шли, почти не переговариваясь между собой, и только вяло почесывали расхристанные, вшивые бороды.

Лишь однажды показалась вереница фургонов, пять или шесть, под охраной конных солдат. Когда дозорный сообщил о них, глаза у Маркуса сузились, а на виске забилась тонкая жилка. Он приказал людям занять места и ждать сигнала. Вот это удача, думал он, глядя на дорогу через кусты. Что в фургонах? Наверняка есть и оружие, и еды достаточно – и солонина, и хлеб, и пиво. Пять фургонов – целый солдатский обоз! Возможно, тот самый, о котором писал фон Бюрстнер. Даже если там найдется хотя бы с десяток мешков крупы – сколько семей можно будет накормить этим, а ведь десяток мешков – это самое малое… Главное – убить всадников, а дальше уповать на милость Создателя. Всадники – вот главная сила. Сколько их? Восемь, да, восемь, и еще на козлах каждого фургона сидит по двое – значит, всего полторы дюжины солдат. Не страшно – после первого же залпа их станет меньше. Они будут ошеломлены и не сразу сообразят, откуда исходит угроза, в какую сторону нужно стрелять. А им ведь еще нужно зажечь фитили, зарядить свои ружья…

Эрлих поднял вверх руку, готовясь отдать приказ. И тут фургоны вдруг остановились, всего полсотни шагов не доехав до поджидающей их засады. Из первого фургона выбралось пять человек, и из второго столько же. Потягиваясь, разминая затекшие ноги, они стали о чем-то толковать между собой, а некоторые отошли в сторону помочиться.

От досады Маркус до крови закусил губу и даже не почувствовал боли. Неважно, что лежало в этих в фургонах – главное, что в каждом из них находились солдаты. Такой кусок не проглотишь… Тихо выругавшись, он дал своим людям знак отойти назад; не хватало еще, чтобы те, на дороге, заметили их.

После неудачи с обозом они еще несколько дней сидели без дела. Жара, душный запах смолы, безделье и постоянное ожидание отупляли их, и они не знали, чем себя занять. С утра до вечера сидели возле своего шалаша, дремали, играли в карты – Клаус притащил с собой истрепанную колоду – или вяло, без особого интереса переговаривались между собой.

– Будь у нас еще хоть пара мушкетов, можно было бы попытать счастья, – заметил Чеснок, когда разговор в который раз вернулся к солдатскому обозу. – Мушкет – это вам не аркебуза, для засады самое то.

– Какая разница? – отозвался Вильгельм Крёнер. – Когда ты один, а против тебя пятеро, так хоть аркебуза у тебя, хоть мушкет, хоть целая мортира – все одно сдохнешь.

– Дурак ты, Вилли, – бросил ему Чеснок. – Ты же не в чистом поле против них стоишь. Думай: аркебуза бьет на полсотни шагов, а мушкет – на полторы сотни. И целиться с него удобнее: поставил на сошку, приладился, и давай. Тяжелый он, как бычья нога, но тебе с ним бегать и не надо. Стоишь за деревом и ждешь, пока птичка прилетит.

– Вилли прав, – буркнул Клаус Майнау. – Ты лучше вспомни, сколько там было людей. Три-четыре дюжины, самое малое. Куда нам против них соваться?!

– Ну так и сидите здесь, как несушки, – усмехнулся в ответ Чеснок. – Трясетесь, как бабы. Думаете, мы за дровами сюда пришли? В таком деле без риска не бывает. – И, поразмыслив немного, прибавил: – Будь моя воля, я бы попробовал укусить те фургоны.

Он приподнялся на локте и поискал глазами Маркуса. Тот стоял неподалеку от них, прислонившись к стволу дерева, и о чем-то переговаривался с Гюнтером Цинхом.

– Дурное мы дело затеяли, вот что, – мрачно произнес Вильгельм Крёнер, отхлебнув воды из бурдюка, утирая ладонью потрескавшиеся губы. – Режем людей, точно на скотобойне.

– Солдаты – не люди, – заметил Петер.

– Не люди, говоришь… А кто тогда? Я у них ни копыт, ни хвостов не видел. Такие же, как мы, Христовы души.

– Католики, – презрительно сплюнул Чеснок. – Вспомни, что они устроили в Магдебурге.

– За Магдебург с них на Страшном суде спросят. Нам в это дело лезть нечего. Что нам, плохо живется? Есть дома, ремесло, и земли хватает. Так на черта нам сдались эти солдаты? Каждый день кровь с подметок оттираем, и хорошо еще, что чужую.

– Надо ждать, – пожал плечами Штальбе. – Маркус знает, что делает.

– Кабы он знал, может, и было бы все по-другому. Глядишь, и Альфред остался бы жив.

Прошло еще несколько дней. Дорога опустела, даже крестьян теперь не было видно. Земля высохла от жары, потрескалась; подними несколько комочков, чуть сожми пальцами – и они рассыплются в пыль. Все вокруг выгорело на солнце, сделалось жестким, неприятным на ощупь. Даже небо казалось выцветшим и блеклым, словно застиранное платье.

Люди были озлоблены, измучены неизвестностью и жарой. Они обливались потом и нигде не могли спрятаться от духоты. Часто возникали ссоры – не из-за чего, из-за пустяков. Вильгельм Крёнер делался все мрачнее. Хмурился, смотрел под ноги, а если и вступал в разговор, то повторял одно и то же: зря, мол, они все затеяли, добром дело не кончится. К месту и не к месту поминал Альфреда Эшера и судьбу его несчастных родителей.

В один из дней Маркус отозвал Крёнера в сторону и, положив ему руку на плечо, спросил:

– В чем дело, Вилли? Что с тобой такое?

Тот посмотрел исподлобья, коротко бросил:

– Не надо нам быть здесь, Маркус.

– Объясни.

– Мы – бюргеры, у нас своя жизнь. Огороды, мастерские, воскресная церковь. Свой дом и своя земля. Мы сами можем себя прокормить.

– Нет. Не можем. Нам едва хватает, чтобы не умереть с голоду.

– Даже если так, – нахмурился Крёнер. – Зачем мы сидим здесь, у дороги? Прячемся, будто разбойники, нападаем из-за кустов… Разве честным людям это пристало?