Пламя над Англией
Шрифт:
– Вы говорите по-английски, – пролепетал он со слабой улыбкой.
– Да, отец, на вашем родном языке.
Старик нахмурился.
– Вы не должны называть меня отцом, – сказал он. – Я не священник и никого не могу назвать своим сыном.
– Кроме меня, – ответил Робин.
– И вас тоже. Я достаточно насмотрелся на тех, кто обращаются к человеку «сын мой», а потом мучают его! – Внезапно старик испугался зазвучавшей в его голосе подавленной ненависти и вновь заскулил: – Я всего лишь жалкий нищий. Подайте, ради Бога…
Эти раболепные мольбы вызвали у Робина сердечную боль.
– Посмотрите на меня! Кто я?
– Карло Мануччи, – ответил нищий и добавил с хитрой усмешкой: – Прежде чем вы назвали ваше имя, я уже знал его.
– Каким образом?
– Вы говорили по-испански с итальянским акцентом.
Это действительно так. Робин говорил и писал об этом. Но откуда его отец мог знать… Ему казалось, что он начинает понимать.
– Значит, вы знаете, кто я? – улыбнулся юноша. – Вы просто подшучиваете надо мной, отец.
– Вы – Карло Мануччи.
– Я научился говорить по-испански с итальянским акцентом, когда скакал с вами верхом по Пербек-Хиллз, отец. От Эбботс-Гэп вверх к нашему маяку, где всегда были наготове смола и хворост. Глядя вниз, на залив Уорбэрроу с одной стороны и У орем с другой, вы учили меня испанскому языку.
Робин специально напоминал о пейзажах и названиях мест, казавшихся столь отдаленными в этой темной и жалкой хижине. Однако, это подействовало на старика. Слова «Эбботс-Гэп», «Уорбэрроу», «Уорем» прозвучали в его ушах подобно туманной сладостной мечте. Слезы брызнули у него из глаз и покатились по щекам, прежде чем он успел поинтересоваться, как юноша мог знать эти наименования. Однако интерес все же пробудился. Схватив свечу дрожащими пальцами, старик приблизился к Робину.
– Вы – Карло Мануччи! – сердито и упрямо заявил он.
– Я Робин Обри, ваш сын.
– Робин! – воскликнул нищий и закричал пронзительным тонким голосом: – Нет-нет! Это уловка, чтобы спастись! Но она опоздала! – И он усмехнулся со злобой, непонятной Робину так же, как и его слова.
Юноша расстегнул камзол и снял с шеи золотую цепочку, на которой висело кольцо с печатью.
– Вы дали мне его, сэр, перед тем, как отправиться в ваше последнее путешествие с «Наставлениями» Катона в багаже. С тех пор я храню его здесь.
Он протянул цепочку отцу, который поднес ее к тусклым глазам, вертя кольцо между пальцами.
– Да, – прошептал старик скорее себе, чем сыну, впервые говоря по-английски. – Это мое кольцо. – И он снова поднес свечу к лицу юноши.
– Робин! – прошептал он. – Робин!
Старик упал бы, если бы рука сына не удержала его. Взяв у отца свечу, юноша усадил его на табурет и прижал к сердцу, успокаивая, словно мать дитя. Пальцы старика прикасались к щекам, плечам, волосам сына, будто черпая из них силу.
– Да, это я, Робин, – улыбнулся юноша. – Сидите спокойно, отец, иначе мы сожжем дом.
Поднявшись, он накапал расплавленного воска на выступ и прикрепил свечу на прежнее место. Обернувшись, Робин увидел искаженное мукой лицо отца и его глаза, в которых застыл ужас.
– Ты должен уходить, Робин! – прошептал старик, прикладывая палец к губам. – Немедленно! Проберись через огород!
– Мы уйдем вместе.
Джордж Обри нетерпеливо покачал головой.
– Я еле доползаю до собора, – ответил он, и снова взглянув на стройного и красивого юношу, испустил душераздирающий вопль: – Уходи, Робин, прежде чем они сделают с тобой то же, что со мной!
Робин подобрал с пола плащ, который принес для отца.
– Я понесу вас, сэр. Что мог сделать Эней, [149] смогу и я, – добавил он. – К тому же нам не так далеко идти.
– Слишком далеко, Робин! Погоди, я посмотрю, свободен ли путь. – Старик с трудом заковылял к двери, но Робин удержал его, положив руку на плечо. Он решил, что отец потерял рассудок при его неожиданном появлении.
– Мы уйдем оба, – повторил юноша. – Я уже приготовил план нашего бегства. Никто ничего не заподозрит.
149
Герой древнегреческих мифов, троянский воин. Вынес на плечах из захваченной греками Трои престарелого отца и маленького сына
– О, Робин! – воскликнул Джордж Обри, ломая руки. – Зачем ты пришел?
– Я пришел за вами! Уолсингем получил письмо несколько лет назад, где сообщалось о вас. Но он не мог послать сюда никого другого, и ему пришлось ждать, пока я вырасту.
– Вырастешь! – Старик протестующе кашлянул. – Ты еще малыш, Робин! Но они не смогут мучить и калечить тебя, как меня! Ты должен идти.
– Мы оба, – возразил Робин и, увидев упрямое выражение на лице отца, опустился на табурет. – Или никто.
Юноша не намеревался лишиться награды за долгую службу у адмирала Санта-Крус. Он не для того разыскал отца, чтобы оставить его нищим и опустившимся. Старик прожил все эти годы в таком страхе, что ему мерещились опасности и пытки даже этим тихим вечером. Разве Джакомо не поджидает его на расстоянии мили, у реки, с двумя лошадьми и мулом для отца? Так неужели он должен, имея при себе набитый кошелек и свободный путь впереди, убежать и оставить Джорджа Обри ползти каждый день на ступени собора, а вечером скрываться в своей жалкой норе?
– Оба или никто, – твердо повторил Робин.
В облике Джорджа Обри произошло странное изменение. Он слегка выпрямился, в глазах появился блеск, на губах мелькнула улыбка. Робин подметил вспышку той душевной бодрости, которая некогда делала отца веселым товарищем по играм.
– Хорошо, мы уйдем оба, – кивнул Джордж Обри. – Но только по-моему, Робин. Ты ведь мой сын и должен меня слушаться, верно? Так вот, ты еще можешь прожить очень долгую жизнь. Поэтому убей меня и уходи. Только поскорее, Робин! – Он повернул голову, прислушиваясь, и затем упал перед сыном на колени, вцепившись скрюченными пальцами в рукоятку его шпаги.
– Видишь, как легко она вынимается из ножен. Я умру без мучений, Робин. Сердце вот здесь! – Он положил руку на грудь. – Я едва ощущаю его биение. Один укол, и оно остановится навсегда!
Робин поднял отца за плечи, усадил на табурет и стал рядом с ним.
– Никогда вы не будете стоять передо мной на коленях!
Юноша понимал, что не может найти нужных слов, так как они с отцом, всегда говорившие друг с другом откровенно, оказались разлученными на долгие годы. Взгляд старика блуждал из стороны в сторону – в нем, как и в его униженной позе, ощущался стыд.