Пламя над тундрой
Шрифт:
— Не узнаете? Клещин я, Клещин, пулеметчик. Помните, под Иманом вместе с вами мост от беляков и японцев удерживали? Меня в ногу скребнуло. Вы мне перевязку делали.
При напоминании о перевязке Берзин все вспомнил.
…Жаркий осенний день клонился к вечеру. Дальние сопки затягивала синяя дымка. С полей ветерок доносил запах спелого хлеба, сохнувших трав. Он и Клещин лежат у пулемета за железной фермой и держат под прицелом мост. Внизу бежит мутная река, и от нее поднимается прохлада, а они страдают от жажды. Последняя фляга воды вылита в кожух пулемета. Но за
Клещин, в потрепанной гимнастерке, не снимал рук с пулемета. Он словно сросся с ним, и стоило у моста кому-то показаться, приподнять голову, как пулемет вздрагивал, отрывисто, коротко выплевывал несколько пуль, и они находили цель. Уже давно, еще с первых боев Интернациональной роты, Август Мартынович обратил внимание на маленького красногвардейца, который метко бил из пулемета и выделялся каким-то равнодушием к опасности.
— Надо быть поосторожнее, — сказал ему как-то Берзин.
— Меня сам черт не возьмет, — голос у Клещина был тонкий, сухой, усталый.
Комиссар видел, что боец не бравировал, и он понравился ему. Потом он узнал, что Клещин был призван с Ново-Мариинска, где работал на копях крепильщиком, отправлен на Кавказский фронт, через полгода ранен. Его не успели вынести из окопа, как ядовитое облако газа, пущенное неприятелем, прошло над русскими позициями, и Клещин пришел в себя уже в лазарете с тяжелым отравлением. Его демобилизовали, и он направился домой, но во Владивостоке его застал контрреволюционный переворот чехословаков, и Иван ушел в Красную гвардию, попал в роту Берзина. Его мучили боли в легких и желудке, но Клещин крепился, скрывал свои мучения от товарищей, был молчалив и бесстрашен.
И вдруг одна из пуль, срикошетив о рельсы, впилась в голень Клещина. Иван вскрикнул. Берзин хотел его оттащить в укрытие, но Иван тихо и с явным раздражением сказал:
— Не тронь меня, комиссар. От пулемета не уйду.
Тут враги поднялись в атаку, и Клещин открыл по ним огонь и заставил их залечь. Тогда Август и наложил Клещину повязку.
На рассвете, когда рота отошла, Клещина пришлось оставить в таежной деревушке. С тех пор Берзин ничего не знал о Клещине.
И вот он стоит перед ним живой, здоровый.
— Клещин… Иван… пулеметчик? — Август все еще не мог поверить в эту встречу.
— Я, я, товарищ комиссар, — радостно кивал Клещин и тихо добавил: — А как вы, товарищ комиссар?
Август был обрадован и встревожен этой встречей. Отказываться было нелепо. С тяжелым молчанием стояли Мандриков и Новиков.
Они с тревогой следили за Клещиным, прислушивались к разговору бывших бойца и комиссара.
— Комиссаром меня не зови. — Берзин надрывно закашлялся, Клещин терпеливо ждал, пока Август отдышится. — Меня звать Дмитрий Мартынович Хваан, — продолжал Берзин.
— Понятно, — сказал Клещин, о чем-то догадавшись. — Чем я могу помочь вам?
— Где можно устроиться на ночлег?
— У меня, — не задумываясь, предложил Клещин. — Тесновато, но… — он не договорил и показал на край косы, где стояла маленькая приземистая хижина, сколоченная из ящиков и кусков жести, с земляной крышей. Товарищи обрадовались приглашению. Чего-то лучшего ожидать было трудно.
Пока шли, Клещин рассказал, как крестьяне таежной деревушки выходили его, как добрался до Владивостока, а затем с первым пароходом вернулся в Ново-Мариинск.
— Третий месяц тут, — сокрушенно закончил он. — На копях не смог работать. Силы газ съел. Кое-как перебиваюсь. Уголек с копей вожу, рыбу ловлю, так с женой и маемся. Сынок-то зимой помер, без меня. Жена схоронила. Сегодня вот думал, что «Томск» разгружать будут, так заработаю. — Он посмотрел на лиман, уже затянутый сумерками. Сквозь них золотились огни парохода.
Домик Клещина — низенькая полуземлянка. Только Новиков мог стоять в полный рост, а Мандриков и Берзин пригибали головы. Кухонька была отгорожена от комнаты дощатой перегородкой. При свете трехлинейной керосиновой лампы товарищи осмотрели свое первое пристанище в Ново-Мариинске. Топчан, заменяющий кровать, покрыт лоскутным одеялом. Стол и табуретки, сколоченные из ящиков, составляли всю обстановку. Жена Клещина, бесцветная, замученная горем и нуждой женщина, с печальными покорными глазами, захлопотала у плиты, Клещин предложил гостям располагаться, а сам куда-то убежал. Новиков с тревогой взглянул в маленькое окно:
— Куда это он?
— Не беспокойся, — Берзин осматривал содержимое своего мешка. — Клещин красногвардеец. Мой боец! Выкладывайте на стол что есть съедобного.
Клещин долго не возвращался. Жена его вскипятила чай, сварила кету. Берзин поставил на стол консервы. Наслаждаясь теплом, он безуспешно пытался завязать разговор с женой Клещина. Она отвечала односложно, устало. Новиков и Мандриков прислушивались к гулу лимана, к посвисту ветра, ловили каждый звук.
Наконец послышались чьи-то быстрые шаги. Скрипнула дверь, и вошел запыхавшийся Клещин. Он виновато улыбнулся:
— Задержался, — пояснил он. — Торговцы у Бирича гуляют, Пришлось к Толстой Катьке бежать. — Иван вытащил из кармана две бутылки рому.
При виде ярких цветных наклеек жена Клещина испуганно посмотрела на мужа. Мандриков перехватил этот взгляд, понял, что Иван сделал покупку не по средствам. Клещин, стащив кухлянку, остался в заплатанной гимнастерке. «Кажется та же, в которой он лежал за пулеметом», — подумал Берзин, и острая жалость к Клещину, бывшему бойцу его роты, охватила Августа, но он не подал вида и с нарочитым оживлением сказал: