Пламя над тундрой
Шрифт:
Женщина допела романс, и ее наградили аплодисментами. Мандриков быстро зашагал от салона. За ним едва поспевал Новиков. Он не понимал, что происходит с Михаилом Сергеевичем, а тот мучительно думал о знакомом голосе. Или он ошибается? Просто ему показалось. «Ну, конечно, показалось», — окончательно решил Мандриков и предложил Новикову спуститься к Берзину:
— Пойдем. Скучает в одиночестве наш Хваан.
Теперь они называли друг друга новыми именами, чтобы привыкнуть к ним, не допустить ошибку в Ново-Мариинске. Качка усиливалась. Берзин лежал, уставившись в низкий потолок. Чувствовал он себя плохо. В каюте было душно. Мандриков отдраил иллюминатор, но в каюту вместе со струей воздуха градом летели брызги. При каждой волне иллюминатор захлестывало водой, и его пришлось закрыть.
— Как себя чувствуешь, Дмитрий Мартынович, — спросил Мандриков участливо. Он видел, как пожелтело лицо товарища. Новиков посмотрел на свои старенькие часы:
— Скоро Ваня придет. Надо чего-нибудь кисленького попросить, сразу Августу станет легче. Дмитрию Мартыновичу, — вздохнул Новиков виновато. — Запомню…
— Слушай, Дмитрий Мартынович, — Мандриков присел на койку Берзина. — Сейчас со мной нелепая штука приключилась.
Берзин вопросительно смотрел на Мандрикова.
Михаил Сергеевич рассказал о певице. Берзин слабо улыбнулся:
— Это же сирена тебя за борт звала. Видит, что красивый молодец по палубе ночью прогуливается.
Хватит нам прятаться, — стукнул Мандриков кулаком по колену. — Для чего отсиживаемся здесь? Владивосток далеко, а с Громовым и всей его компанией мы все равно будем встречаться в Ново-Мариинске. Там жителей и трех сотен не наберется.
— Согласен с тобой, — Берзин почувствовал приступ морской болезни и сел на койке. Так стало легче. Он взглянул на товарищей. — Мы должны за дорогу им примелькаться до Ново-Мариинска, они меньше будут на нас обращать внимания там.
— Завтра же днем выходим на палубу, — предложил Мандриков и поймал себя на том, что он рад этому. Ему хотелось, чтобы скорее наступило утро. Он должен увидеть женщину со знакомым ему голосом.
В каюту, условно постучав в дверь, вошел кочегар с непременной веселой улыбкой.
— Как, господа, довольны рябчиками и шампанским? Прикажете ананасы подать? — посмеивался он над однообразной едой спутников.
— Кислого чего-нибудь, — Новиков указал на Берзина. — Мутит его. Впервые в море.
— Сейчас мы из собственного сада пару лучших лимонов принесем, — подмигнул матрос. — Эй, садовник!
Иван вышел и долго не появлялся. Вернулся он с сильно оттопыренными карманами:
— Господин Громов и капитан прислали в подарок.
Он выложил на ящик десяток крупных лимонов, потом разрезал один и подал Берзину половинку:
— Съешьте, сразу полегчает.
В каюте приятно запахло. Август жадно ел сочный лимон. Мандриков отвел глаза и спросил Ивана:
— Сколько женщин едет с Громовым?
— Две. — Иван рассмеялся. — Хотите письмо послать? Не рекомендую. Супруга Громова кислее этого лимона. — Матрос повертел в пальцах половинку сочного плода. — А другая, хоть и голосистая красавица, да жена Струкова, начальника милиции. Он около нее, как петух, у которого только одна курица.
— Как она выглядит? — не удержался Мандриков, но тут на него посыпались шутки, и все захотели взглянуть на «певичку». Август сказал:
— Завтра все посмотрим.
Иван вначале возражал против дневных прогулок, но потом согласился. Мандрикова не оставляло смутное беспокойство…
Нина Георгиевна была довольна. Изменилась ее жизнь, и ей казалось иногда, что ужасного прошлого у нее не было, был бред, сон, и вот она проснулась и счастлива. Струков был внимателен, нежен и заботлив, как настоящий любящий муж. Иногда в душе Нины Георгиевны возникал страх: а вдруг все это обман? Она нужна Струкову только на время, как игрушка, и он бросит ее там, где-то на Севере. Молодая женщина в такие минуты не находила себе места и сидела, сжавшись в комок, уставившись взглядом в одну точку. Но так с ней бывало только тогда, когда оставалась одна. Приходил Струков, и исчезали тревожные мысли, она становилась веселой.
Спутники Струкова были очарованы не только ее обаятельной внешностью, но и умением поддержать карточную игру, пошутить.
Жена Громова, Евгения Павловна, рано расплывшаяся, молчаливая женщина, вначале ревниво наблюдала за тем, как мужчины ухаживали и любезничали с Ниной Георгиевной, но через два дня уже сдружилась с ней. Нина Георгиевна терпеливо выслушивала ее бесконечные жалобы на большевиков, которые испортили всю их жизнь, и тем самым еще больше завоевала к себе расположение.
Струков, довольный успехом жены, сказал ей:
— Как я рад, что встретил тебя. Ты… ты… замечательная женщина. Мне очень посчастливилось.
В эту минуту Дмитрий Дмитриевич говорил вполне чистосердечно и правдиво. За эти дни он уже не раз сравнивал Нину Георгиевну со своей женой, и та проигрывала. Сейчас, обнимая Нину Георгиевну, он как-то мимолетно подумал о Валентине и тут же забыл о ней…
К утру качка усилилась. Многие пассажиры остались в каютах. Струков чувствовал себя неважно. После завтрака Нина Георгиевна вышла на палубу. Ей хотелось взглянуть на беспокойное море. Оно поразило ее своей мощью. Навстречу пароходу неслись огромные зеленовато-синие волны. Они возникали там, где низкое небо сходилось с морем, в туманной дали.
Волны то вздымались, то уходили вниз, образуя впадины, и белая пена ажурным серебром расплывалась по воде. Ветер срывал с гребней волн водяную пыль и нес ее на пароход. Палуба, надстройки, брезентовые чехлы, поручни трапов — все было покрыто пленкой влаги. Платок и легкое пальто Нины Георгиевны быстро отсырели.
Она стояла у борта с подветренной стороны, под шлюпочной палубой, и не отрывала глаз от моря. Оно все больше раскачивало пароход, и приходилось держаться за планшир. Палуба была пустынна, лишь кое-где виднелись одинокие фигуры пассажиров.