Пламя над тундрой
Шрифт:
— Надо объяснить, что их обманули, — Фесенко вскочил из-за стола и энергично взмахнул рукой, разрубил воздух: — Это была не советская власть, а черт знает что! Советская власть — это власть трудящихся!
— Вот вы сами и объясните, — предложил Куркутский. — Он достал с полки шахматы.
— Но я же не знаю чукотского языка! — вскипел Фесенко, чувствуя свое бессилие перед этим удивительно уравновешенным, спокойным человеком.
…Игнат, как ему посоветовал Булат, пришел к Куркутскому и передал привет от шахтеров.
Михаил Петрович поблагодарил, но не спросил, почему ему шлют привет и кто именно. Фесенко помялся и сообщил, что в Ново-Мариинск едет новое колчаковское начальство, но и это известие учитель принял ровно, как само собой разумеющееся, не задал ни одного вопроса. Фесенко ушел от него обескураженный, хотя на прощание Куркутский пригласил его:
— Заходите. В шахматы сыграем!
…И вот в четвертый раз сидит в тесной низкой комнате учителя Фесенко, а дело не сдвинулось ни на шаг. В чем дело? Или, — быть может, Игнат говорит не то, что следует?
Куркутский расставил шахматные фигуры, вырезанные из моржового клыка.
— Сегодня вы играете черными.
Фесенко хотел еще что-то сказать, но безнадежно махнул рукой и сел.
— Ваш ход. — И не удержался: — Почему вы отмалчиваетесь, не хотите согласиться со мной?
Куркутский сделал ход, раскурил трубку. Лицо его было непроницаемо, но в узких глазах читалась напряженная работа мысли. Что он мог ответить мотористу? Уже в первый приход Фесенко учитель понял, что это не провокация, что он выполняет чье-то поручение, но опасался что-либо делать, хотя и соглашался про себя с его предложениями и доводами. Неудача на шахтах охладила его.
Куркутский был в затруднении. Приход Фесенко, его откровенные разговоры радовали Михаила Петровича. Наконец-то у него нашелся единомышленник, даже много их, судя по намекам Игната. И сам он горел желанием что-то делать большое, нужное для людей родного края, мечтал о советской власти на родной Чукотке, о свободе для таких же, как он, чуванцев и чукчей. Ему ведь повезло; хотя и с большим трудом, а стал учителем. Куркутский на мгновение прикрыл глаза, вспомнив, сколько унижений пришлось ему вытерпеть в семинарии из-за того, что он инородец, что должен благодарить царя и бога за образование. Почему? У Куркутского нервно дрогнуло лицо. Надо что-то делать, чтобы его народ не испытывал таких унижений.
Он передвинул своего ферзя и сказал:
— Шах королю!
— Поймал-таки, — крутнул головой Игнат, который увлекся игрой. — А я-то тебе приготовил сюрприз, да опоздал. Сдаюсь!
Куркутский взял фигуру коня и, внимательно рассматривая ее, рассказал Фесенко о своих сомнениях, думах. Игнат от неожиданной откровенности учителя растерялся и не знал, что ответить, но все же попытался:
— Надо рассказать о Ленине, ну и… — Игнат запнулся, чувствуя свою беспомощность, и пообещал: — Я спрошу у товарищей…
— Хорошо, — Куркутский стал расставлять фигуры для новой партии. — Я буду ждать, и скажи своим товарищам, что я с вами.
— Молодец, — просиял Игнат. — Давно бы так!
Возвращался Фесенко домой поздно. Он жил вместе с семьей Титовых в домике около радиостанции. Шумел лиман, дул холодный осенний ветер. Проходя мимо дома Биричей с ярко освещенными окнами, он услышал залихватскую песню. Бездушный граммофонный женский голос верещал:
Гай-да тройка, снег пушистый, Ночь морозная кругом…Веселье в доме коммерсанта было в самом разгаре. Старый Бирич щедро угощал Москвина и Перепечко. Он непрерывно подливал им в бокалы ром, в то же время зорко следил за своим сыном. Едва Трифон брался за рюмку, как отец, сидевший рядом, толкал его ногой и строгим взглядом приказывал не пить.
За ними с насмешкой наблюдала Елена Дмитриевна. Ее зеленые глаза были полны презрения и скуки. Облокотившись о стол, она лениво бросала куски ветчины Блэку, сидевшему у ее ног. Собака щелкала большими челюстями с металлическим звуком, словно захлопывала капкан. При этом Москвин, у которого голова все больше и больше свешивалась на грудь, вздрагивал, открывал полусонные глаза и брался за бокал:
— За ваше… наше здоровье.
— Ур-ра! — громко рявкал Перепечко и, расплескивая вино, начинал дирижировать полной рюмкой, подпевать граммофону:
Светит месяц серебристый. Мчится парочка вдвоем.Он потянулся к Елене Дмитриевне и, заговорщически подмигивая, заговорил пьяным громким шепотом:
— Нам бы с вами тройку, Елена Дмитриевна. Да нет ее здесь. Собаки, нарты… Мороз есть… Месяц есть… а тройки нет. Парочка есть. Вы с Трифоном Павловичем… Вот он, счастливец…
Перепечко медленно повернулся и ткнул в него пальцем:
— Пей, Трифон, за жену свою красавицу… ур-ра!
Взгляды Елены Дмитриевны и Трифона встретились: холодный, снисходительно-презрительный — у нее и просительный, умоляющий — у Трифона… Молодой Бирич залюбовался женой. Какая она необычная… Вызывающая красота, рыжеватые брови и зеленые глаза, фигура, затянутая в муаровое вечернее платье. Она его жена и в то же время чужая. Как, почему он потерял ее? Да ее ли одну? Он все потерял, как и Перепечко. У того большевики забрали поместье отца, у него же ничего, так почему же он чувствует себя опустошенным, никчемным человеком, у которого нет ничего и никакой цели?.. Почему? Отец виноват! Трифон искоса взглянул на занятого едой отца, на его крупное спокойное лицо и почувствовал себя таким маленьким, ничтожным. Где-то в глубине шевельнулась обида на отца. По его настоянию он снял погоны, приехал в Ново-Мариинск, привез с собой Елену, думал, что будет счастлив…
Не обращая внимания на предостерегающее покашливание отца, Трифон залпом опорожнил рюмку. Только это и осталось в жизни. Нет! Надо стать богатым, самостоятельным, тогда и Елена будет уважать. Уехать с ней в Америку, в Австралию…
— Больше не пей, — тихо, но строго сказал отец. — Ты мне нужен сегодня трезвый.
— Хорошо, — Трифон покорно отодвинул от себя рюмку. «Что же отцу нужно?» Еще в управлении приглашение в дом Москвина показалось ему неслучайным.
Москвина избрали в управление, когда Бирич был в Гижиге на ярмарке. Москвин был ставленником рыбопромышленника Грушецкого, который сейчас в Японии, и других купцов, конкурировавших с Биричем. Как-то Бирич попросил Москвина изъять из дел управления документы, по которым можно было определить, сколько он забрал из государственных складов товаров, и его задолженность по налогу. Москвин отказался, сославшись на то, что этот вопрос он не может сам решить. Бирич больше не настаивал, но затаил в душе обиду и месть. Сейчас же, накануне прибытия колчаковского уполномоченного, над Биричем, как он думал, нависла опасность. Громов мог проверить документы, и Биричу пришлось бы много платить.