План D накануне

Веневетинов Ноам

После попадания его в сводку произошла та самая метаболия, и после вся охота велась за грязно-белой фигурой, оставляющей за собой следы, которые так просто не удалить. Но их и трудно было отыскать в снегу. Он спасался, пока сам того не подозревая, но что-то влекло идти по рельсам Николаевской железной дороги, раз в год так наполнявшей ярмарку. Меркантильное нематериальное начало с какого-то мига погнало его, должно быть, как только преследователи сошли на вокзале. В гимназии столько дел, но они забыты. Несколько глубинных, подспудных мотивов, принятых ещё до рождения решений, что движут человеком из фундамента подсознания — продолжение рода, самосохранение, сопротивление давлению, связанное с ощущаемым в такие моменты будущим, та грань, от

которой оно зависит. Разветвление, внутренние арки крепостной стены кремля, внизу Ока сливается с Волгой; он бежит, слизь циркулирует по поверхности тела, он сам с сегодняшнего дня один сплошной секрет, может касанием пальца одаривать потомством. Новый разбойник подобной стези, не чувствует холода, котелок свалился с макушки, он поднял, посмотрел внутрь — весь в белом материале, но это не выпавшие волосы и не перхоть, явственно опалесцирует. Нет нужды часто дышать, предпочтение не бегу, а течению, встраиваться в ниши в угоду зуду, изменять форму, руки московских волкодавов пройдут сквозь него, а вернее всего сразу отдёрнутся, да и как они его узнают, если на месте лица словно гипсовый слепок, встречные в ужасе, и это ещё не имея ни малейшего понятия о его новых способностях.

Сидя в арестном доме, он почувствовал неладное, даже более того — что его обложили со всех сторон. Он вдруг, неожиданно для самого себя, сделался всего лишь очередной латентной жертвой этого принципа тюрьмы, зародившегося гораздо раньше, нежели додумались собирать фрагментированные нормы в комплекс, а потом ещё голосовать «за» или «против» касательно вопроса, удобоваримо ли вышло. Хотя упорядоченность сюжета тюрьмы существовала всегда и никак не вязалась с введением в обиход её использования в уголовном праве, так что мог бы и ожидать чего-то подобного… образовалась она и вне попыток правосудия; образовалась, когда в модели сосуществования распространились определённые наборы действий, направленные на распределение тел и душ, их упрочение вплоть до фиксации: в лесу, на площади, в поле, в каменном мешке; деление объёма понятия по основаниям; извлечение из бедолаг пика времени и сил; погружение в крайнюю дисциплину тел, зарегулирование всего их шараханья, под прицелом всегда, шпики лезут вперёд по головам уставших или состарившихся шпиков, а случаи регистрируются и оцениваются, а всеобщее знание о них накапливается. Каждая пядь стен камеры проступала так ясно, что это было больно, по большей части состояла из посланий, зачастую выбитых под влиянием момента, но сконцентрировавших, однако, муку, загреметь же ни у кого не по плану. А от этого сразу пляшет перспектива неправедной жизни, потому что есть стресс и время подумать. Минуты наедине с собой иногда представляют всё в другом свете, захватывая глубоко те самые моменты, где-то поворотные, где-то сделавшиеся такими только после того, как много раз передумал о них, в таких местах и пребывая. Где прямые углы и звуки только из коридора, на третий день такие просчитываемые. Самые закоренелые, бывало, сомневались, складывалась формула ужасной русской жизни, вот и он, севши в угол, пару раз обернувшись и не найдя горизонта лет, закрыл глаза, чтобы руны со стен не плясали, и чуть не застонал. Его вообще зовут Костя.

— Вы ребе Ицхок?

— Вы что, арестовывали меня, даже верно не зная, я ребе или не я?

— Да.

— В таком случае я не ребе Ицхок.

— Лжесвидетельство иногда карается едва ли не так же сурово, как терроризм.

— Тогда я ребе Ицхок.

— Скольких ребе из ныне живущих вы знаете?

— Да человек сто.

— Можете назвать имена?

— Сто еврейских, я бы даже сказал, сто хасидских имён? Вы не страшитесь пропасть под ними, как если бы на младенца были вытряхнуты все тома Британской энциклопедии?

— Не страшимся, но вы правы, оставим это. Вам в последнее время не случалось пришивать нечто к шляпе, пользуясь услугами портных?

— Ошалели?

— Кто рассказал вам о планах вора и каторжника из выколотой окрестности Изамбарда?

— Он, может, вор, но уж никак не каторжник. Внимание, собираюсь осветить касательство

к его планам. Его нет.

Он понял, что выпускает нити, собрался было прекратить допрос, но Л.К. дал понять, что это преждевременно.

— Вы хорошо знаете историю Москвы?

— Ха, даже слишком хорошо, именно поэтому, полагаю, вы меня и взяли.

— Если вы никольбуржец, откуда такой интерес к Москве?

Этот вопрос он задал, чтобы потянуть время и собраться с мыслями. Обыкновенно, если взять всю совокупность его раскалываний, таких моментов случалось не более процента.

— От Моисея, он ведь собирался основать город где-то в этой местности, вы разве не слышали об этом?

Ничего иного он и не ждал, незаметно покосился на Л.К.

— Вы можете посчитать до двадцати трёх на греческом? — спросил тот.

— Могу, но только со словарём греческой географии Смита.

— С таким словарём и Изамбард досчитает, — как-то само собой вырвалось, и ему показалось, что он нащупал дно под ногами.

— Это вопрос, уважаемый сыщик, или вы вступаете со мной в дискуссию и ожидаете, что я выскажусь относительно языковых способностей Изамбарда?

— Если бы мне нужно было знать о его языковых способностях, я бы так и спросил.

— Не уверен, к вашему сведенью, господин выведыватель, который полагает, что он выведывает хитро, он вряд ли умеет читать.

— Вы слышали об Иоганне Ментелине?

Он начал дрожать.

— Иоганн Ментелин, Иоганн Ментелин, Иоганн Ментелин, — почувствовав слабину. — Иоганн Ментелин.

— Довольно.

— В таком случае говорите.

— Я первый раз слышу об этом человеке.

— А между тем четыреста лет назад он в своей типографии напечатал первую Библию на немецком.

Неожиданно он потерял сознание. Л.К. приблизился, споткнувшись о ножку стула, ловко влез во внутренний карман, после оба в ожидании обратились к таблицам. До того, как он пришёл в себя, Лукиан Карлович успел вернуть предмет, споткнувшись о канделябр. Он тихо захрипел, чихнул, открыл глаза, выкатывая их и не умея сообразить, где он. Прохоров снял свисавшую неподалёку портьеру, помахал перед лицом, взвихрилась пыль, и он чихнул ещё раз, что, по-видимому, окончательно привело его в чувство.

— Зайдём с другой стороны, — как ни в чём не бывало продолжал он. — Как вас вообще зовут и какова ваша должность?

— Стрый Посольский-Загульский, к вашим услугам, — прохрипел он.

— Вы готовы оклеветать «Современник» ради немедленного освобождения и возврата вам изъятых при аресте бумаг?

Он резко опустил голову, поняв, что оказался одурачен, обмяк.

— На какие области человеческих знаний вы стремитесь оказать своё влияние?

— Когда меня пришли арестовывать, спросили, который тут религиозный философ, опираясь на это, я прихожу к выводу, что ваш вопрос задан либо как риторический, либо как такой вопрос, которым прощупывают почву, либо же такой, который задают, когда нечего спросить.

— Внесите это в протокол, — в свод подвала. — Случалось ли вам участвовать в аукционах?

— Опять риторика, поскольку мне совершенно точно известно, что я арестован из-за аукциона.

— Вам приходилось устраивать аукционы?

— Доводилось и устраивать.

— Где вы обыкновенно устраивали их?

— Послушайте, не надо подводить меня под то, чего я не совершал. Я устраивал только один аукцион. И проводил я его в каком-то доме, что сдавался тогда под подобные нужды.

— Что выставлялось на торги?

— Ха, в том-то и была его суть, что никто толком не мог сказать, что именно он покупает.

— Прошу объяснить.

— Заявляю, что это объяснить невозможно.

— Заявляю, что религиозный философ должен уметь объяснить что угодно.

— Занесите в протокол эту инсинуацию, — крикнул Влияние в свод подвала.

— Не заносить эту инсинуацию в протокол.

— Сколько книг вы издали в прошлом году?

— Три.

— Почему именно столько?

— Малые мощности типографии, нежелание народа к чтению, неграмотность большинства и прочее подобное. Весь огнь в журналах.