План D накануне
Шрифт:
Один из троих, заставших Лунина, оказался бессрочным, на данную меру ему заменили смертный приговор. Он имел странный характер, отказывался выходить из выработки, предпочитая есть в ней, спать и попирать режим.
С течением времени Г. сошёлся ближе с самопровозглашённым архивариусом каторги, имевшим доступ к документам и указам, иными словами, судьбам каторжан, ведомостям кормёжки, добытой, обработанной и вывезенной руды, количеству фуражек, шинелей и ватников, сколько среди галерников блатных, сколько политических, сколько маргариток и сколько вегетарианцев. Это знакомство отчасти вдохновило его не опускать руки.
Некоторое время он содержался в Иркутске в квартире
— Здесь?
— А это тридцать четвёртая верста?
— А я ебу?
— Тогда не здесь.
Почтовая дорога, секция Сибирского тракта, самой политой кровью четверти геоида, выстраданной, проложенной лаптями и вслед за ними уже экипажами, руками в железе здесь наведены мосты и выстелены гати, была заснежена, по обочинам стояли екатерининские берёзы, немного места и леса. Они с офицером уже друг друга ненавидели, а последний ещё и думал, какого чёрта этот анархистик мною вертит? и вообще, кто кого везёт катать тачку?
— Придержи, — заорал он.
— Чего орёшь?
— Знак подаю, разумеется.
Под камень и в стыки вбиты чаинки, на тележных ателье флюгера, но никто на них не смотрел, вместо того слюня палец. Скалы словно головы башкирских богов, на которых не успели высечь лица. Полосатые шлагбаумы, взлетающие от далёкого звона колокольчиков, избы на песчаных подушках, поля, пни. Смазанные, сведённые к единому лекалу мужики до того в себе и на этом этапе несчастны, что их взгляды в объектив наводили силовое поле, они полулежали плотной группой, чтобы в случае чего откатиться из-под самых копыт чиновничьей пролётки… а он неистов, хлещет по сторонам «кистенем», дорожной репликой, чтоб не перетрудиться. Мелькают почтовые станции, где служащие с бурным прошлым считают это место сродни скиту, люди всего лишены и этому рады, уже очень далеко от Москвы и других городов русских, настроенных вдоль не таких глухих рек, как Ангара, а ничто не отпускает, будто Пётр держит зубами, пряжки его на гальке Финского залива, девятый позвонок во внешних слоях атмосферы, а подбородок обмакнут в Байкал.
Он пошёл в лес, по юрским и четвертичным тиллитам, высоко задирая ноги в обмотках из шкур, полы шинели мели по снегу. Офицер в санях смотрел ему в спину, уже объятый сомнением — такой загнанный в рассудке и принципиальный может и сбежать, предпочтя замёрзнуть в пику режиму, а ему потом отвечай. Арестант уже забрался за линию первых стволов, долго был различим среди них, потом исчез.
Он стоял на поляне, вроде, здесь, указательными пальцами выгребал снег из-под «голенищ», кожа стала красной, натянутой, ногти жёлтые, с тёмными ободами, давно не круглы. С той стороны из леса вышла лиса под руку с медведем, приближаясь, они смотрели друг на друга, потом на него. Вдруг встали на четыре лапы, провалившись по брюхо, оба приблизительно одинаковых размеров, стали пробиваться в его сторону. Слева открылся чёрный зев — люк из снега откинулся, оттуда раздался знакомый, но искажённый акустикой голос:
— Миша, давай шубу.
Он не дал, но сделал два шага в ту сторону. Медведь и лиса сбросили
Зимой и летом это были разные миры, переход из одного состояния в другое осуществлялся почти незаметно, кристаллы за ночь сменяли москиты, снега выводились иными путями. Под крутым берегом на мелководье бесновалась разношёрстная толпа тайбугинов, со стрелами и оскаленными зубами, а охотник с землистым лицом грёб в их сторону, сидя на уключинах спиной, в средоточие меха, анимистских кораллов на нитках, медных шишаков, коричневой воды с запредельной концентрацией ила, плетений вдоль и поперёк, острозубых едал, детей шаманов и Пулад-Тимура.
Даже Красноярск, допустим, Красноярск — квадрат из крепостных стен, а внутри все ходят неприкаянные, не первопроходцами себя ощущая, а кормом, экзотично истомлённым в чём-то вроде адовой, но и византийской полости, где всё, от способа нагревания до поверхности и позы в оной, сверхъестественно.
Шестое, что он присовокупил к своему логическому обоснованию произошедшего — это его жизнь с определённых пор, проходившая в ряде учреждений, и в те он даже как бы стремился: Петропавловская крепость, Выборгская тюрьма, Читинский острог, крепость Свеаборг, Петровский завод и село Урик. Вдобавок он категорически и не имея на сей счёт иного мнения, а также не желая утаивать суждения свои о том, неоднократно заявлял, что жизнь свою он окончит в тюрьме. Он нечто искал в них и в конце концов понял две вещи: 1. Объект в Акатуе. 2. Объект таков. О последнем свидетельствовала встреча на тракте, где ему передали вещь, способствовавшую поиску либо активации.
Младенцы в количестве ста пятидесяти или около того лежали на соломе, окружённые проваленной во многих местах плетёной оградой, летом лопухами, зимой сугробами, по идее они должны были просыпаться от голода и неприятных ощущений. Кажется, кому-то требовалось, чтобы здесь их дисгармония буквально вытравливала циркадианные ритмы. Движение листьев у мимозы стыдливой, Андростен видит сны в тамариндовой роще, отражающий свет зелёный, мелатонин закачивается в сенсорные органы тигра. Безусловные рефлексы сводились у них к одному по-возможности-защитному. Серые эллипсы лежали на грязном попурри из фекалий, разлагающегося перкаля, окроплённого мочой чище, чем вода, снега, смёрзшейся гринели. У многих уже развивалась память, и её нагрузка, в эту пору совершенствования самая основная и кардинальная, готовила в случае взыскания их судьбой неописуемых маньяков, закладывая району предпосылки быть.
Крик стоял неимоверный, и служащий биржи, за конторкой собирающий плату за аренду и продажу, имел притороченный к голове раструб для лучшей слышимости. Пришлось орать и Готлибу.
Вестфалия сопроводила взглядом монеты, недоумевая, почему он так неожиданно сдал, пожала плечами и пошла прочь, за ней, глумливо подмигнув глухому и потрепав за грязную щёку младенца, пустился и он, забегая то к левому уху, то к правому, что-то беспрерывно сообщая, пока она не выдержала возле воспитательного дома и не спросила, что ему толком надо.
— Я не крала вашей карты.
— Помилуйте, разве я сказал, что у меня пропала карта? Помилосердствуйте, разве я сказал, что обвиняю вас во вторжении в мой дом вместе с двумя подельницами? И разве я сказал, что тот кусок пергамента, что пропал у меня, был картой? Я слишком осторожный человек, чтобы говорить подобное.
— Это мне про вас говорили.
— Значит, вы про меня разговаривали? Очень лестно. Быть может, мы, раз уж я так симпатичен вашему взору, где-нибудь уединимся для более вдумчивого знакомства душ.