План D накануне

Веневетинов Ноам

Земляной и Белый города превращены в серое ядро элементарных конструкций. За каждым углом, в каждой пристройке и в каждом доме в независимости от степени его размыва прятались ополченцы и интервенты, любившие и ненавидевшие друг друга, целившиеся, охватывая больше пространств, чем допускает окружность; они точили кромки, всякое мгновение готовые бросить камень или ремень в лицо нападавших и пустить в ход своё оружие. Люди, объединённые в шайки, чувствовали себя несколько спокойнее, чем те, которых сбили в полки, потому что в ватагах имелась система самоуправления, а структурам надлежало гибнуть в атаках, и уж совсем отчаялись те, кто был одинок и не обладал достаточным количеством сведений о происходящем, о творившемся в Кремле, в церквях и на заставах, что осквернили, где поселились и в каких местах заняли оборону или устроили засаду. Листья на деревьях были ещё зелёные, однако большинство их срубили саблями, и они пятнами разбавляли лежавшую на всём белую пыль.

Данное обозрение начато им с заявления, которое должен прочесть и понять каждый, кто читает и понимает. Он, Пётр-Самсон Бестужев-Дарский, не желает ничего обозревать и уж меньше всего он желает обозревать какую-либо литературу. Увольте, — просит Пётр-Самсон всех, — увольте его от этого. Никакие повести и драмы не возбуждают его любопытства, чтобы он их читал, да ещё и что-то там понимал, в чём-то там разбирался и остепенялся. Да ещё и связанные с ними события. Вот брат говорит, поезжай в Англию, там родился какой-то

Уильям Коллинз, который ещё ничего не написал, потому что ему только полгода от роду, однако в своё время напишет, и ещё какое, и было бы не худо уже сейчас подчеркнуть, что их альманах его заметил и выделил, и отнёсся к его литературному дарованию как к выдающемуся и экстраординарному. Бессмыслица. Опять же, едва он только отбоярился от этой треклятой Англии, где туман ещё хуже, чем вокруг Подколокольного переулка, здесь низина, а у них под ним вся страна, а может, это они его к нам и завезли, так вот, едва он только дал понять, что ни в какую Англию, разумеется, не поедет, так тут новая литературная напасть, от них прямо некуда деваться, когда служишь в этаком, как сей, альманахе. Спросить его, что может быть хуже Англии, и он ответит. Место под названием Мессолунги, расположение коего не укажет даже самый толковый географ, разве что президент Французского географического общества. Он, покопавшись в своих картах и секстантах, возможно, и поведает, что дыра эта помещена в ещё более причудливой и отвратительной, и даже абсурдной по своему звучанию точке, именуемой Османская Греция. Да он, когда услыхал, что должен ехать в Османскую Грецию, раз уж ему не хочется в Англию, подумал, что редакция таким образом намекает ему совершить над собой убийство. Османская Греция, подумать только. И что же влечёт его в Османскую Грецию, в место её под названием Мессолунги? Разумеется, известный скандалист и пьяница лорд Байрон, который только в подобном уголке земли и мог скончаться. Немного поразмыслив, он вскричал, постойте, а в какой связи состоит помянутый лорд и предмет исследований и публикаций нашего альманаха? Так выяснилось, что этот Байрон помимо всех своих похождений и эскапад был ещё и литератором, кропал какие-то поэмки и считался английским поэтом-романтиком. Он спросил у брата, если английский поэт-романтик почил в Мессолунги в Османской Греции, продолжает ли он считаться таковым? однако брат только странно посмотрел на него, как, бывало, смотрел на Григория, который служил у них наборщиком. Отбившись от Англии, он с новой силой вступил в бой против Османской Греции. И вновь победа осталась за ним, хотя, возможно, он и использовал запрещённые приёмы. Однако на войне как на войне. Кто это говорил? Кажется, какой-то китаец. Однако к делу. После Мессолунги он получил новое задание, не требовавшее его присутствия в самых поганых меридианах света. Хвала небесам, в джунглях Африки в этом году не родилось ни одного гениального в будущем писателя, не то бы ему точно было суждено там оказаться. Более того, брат давеча представил ему список литераторов, которые должны будут появиться на свет в следующем году и которых не худо бы отметить в альманахе. Какие-то Игнатий Цингерле, Перегрин Обдржалек, Василий Водовозов и, та-да-да-дам, звучат фанфары, Бернардо Гимарайнш, каковой и ожидался где-то в сельвах Южной Америки, как будто его маменька и папенька читали Петра-Самсона самые скверные мысли и норовили воплотить их в жизнь. Ну да он не привык брюзжать наперёд, может, ещё и обойдётся. Ну так вот, о задании, не требующем отъезда из Петербурга. Тоже та ещё абсурдная идейка. Достаточно только осознать её суть. Североамериканский сочинитель Вашингтон Ирвинг в этом году опубликовал книгу «Сказки путешественника», и в связи с этим они собираются выпустить в альманахе обозрение его рассказа четырёхлетней давности «Легенда о Сонной лощине». Нет, ну каково? Где логическая связность данных происшествий? Ладно, он уже устал спорить с братом, однако и читать эту легенду, да ещё и на английском, который он малость подзабыл, а значит, нужно будет то и дело листать этот пыльный словарь, не очень-то собирается. Но обозрение его представить должен. Отчего бы то, что он уже написал выше, не может служить таким обозрением? Кто ещё, скажите на милость, в России читал эту легенду о какой-то там балке в клочках бухмаря? Ну вот и он считает, что развести побольше воды, набросать несколько расплывчатых фраз, вроде: «данное произведение без сомнения служит примером всем англоговорящим народам, однако для русского обывателя его актуальность устаревает» или «кто как, а ваш покорный слуга теперь не сможет терпеть сонливость и ни в жизни не поедет охотиться в какую бы то ни было лощину, даже если там соберётся целый табун кабанов», или «разумеется, Вашингтон Ирвинг известный литератор, заслуживший честь почивать на лаврах самого высокого свойства, однако же его „Легенда о Сонной лощине“ оставляет чувство некоего недоумения и даже недоразумения понятийности», или «что это вообще за место, Сонная лощина, написал бы, я понимаю, про важные человечеству места, про Османскую Грецию, для примера, или, если имеешь пристрастие к провинции, так про Орёл или Одессу», одним словом, подумывал набросать что-либо в подобных выражениях.

После читального зала они едва совсем не помутились рассудком, и их нужда в стеническом сыске зашкаливала.

Спать некогда, если хода нет, машинист простукивал колёса, когда на полном — высовывался в окно. Ему и людей везти, и груз, и почту, что, если брать сквозь метель — над трубой крышка на томпаковых планках, и под ногами полярный экспресс — всё будет груз. Мосты, как их учили, сплошь над пропастями, и если не горят, то проседают, начиная от дня ввода в эксплуатацию. Также есть подводные тоннели, на шапке мира проложено пять десятков вёрст в отрезках, оканчивающихся тупиком, при касании выталкивающим обратно, выбивая коленца, и в паре мест на долгом пути, «крестном» и наполненном стуком, можно заскочить в мир, где кроме как на чем-то, снабжённом колёсными парами, не слинять в рейс, более того, не слинять вообще, даже из отчего дома. Что там пещеры или надстроенные помосты, в жёсткой привязке к путям, те или входят в них, или раскурочены в стены, фундамент и быт, однообразный, без пеших прогулок, надо «Смерть архитектора» прочесть, чтобы такое понять.

Разбойники построили ответвление на железной дороге, по которой поезд из Москвы возил почту на весь юг империи. Отрог вёл не только в сторону, но и под землю. С подельниками И. выкопал тоннель с очень крутым фурнелем, где не действовали тормоза. Перед самым сходом на ответвление на механических крыльях он несколько раз пролетел над составом и отстрелил соединение почтового вагона, прицепленного последним. Состав вошёл в тоннель, это парализовало машиниста, да и что он мог предпринять? Скат был крут, поезд разогнался; выкат куда более полог, вышел наружу, они закрыли отверстия с обеих сторон и почти полностью разобрали ответвление, таким образом среди чистого поля оказался неспособный к движению состав. Извлекли всё содержимое, переменив на иное, которое заворачивали дюжину дней; сейчас оставалось только переписать адреса и получателей. Вагон отогнали на ответвление, его только и хватило, чтобы остановиться и спрыгнуть на рельсы. В следующем поезде они забирались в поприще машиниста, долбили ломами, сыпали песок в сочленения, скрипели и дымили в смотровое окно. Он начал подозревать неполадку, мучительно думать, скоро ли Тула, где он мог бы заняться ею, но пока… Впереди прогремел взрыв. Он сразу понял, что это взорвали полотно или мост на пути следования, начал сбавлять ход, сам, объятый сильнейшими протестами и сомнениями, бросился искать карту, сверяться, нет ли на их пути моста, хотя ездил тут десятки раз. Так пропустил

стоявший по левую руку вагон, вскоре вообще встал, пожалуй что слишком быстро для той степени, в которой он сбавил — его люди выкинули из нескольких окон купола из ткани. Разбойники вкатили вагон на путь и прицепили к составу.

Однажды ему поступил акт хлопотания постричь в монахи и принять в братию одного хорошего человека. Поскольку прошение упало от верхних чинов церкви, его восприняли удовлетворительно. На другой день пришла протекция ещё одному хорошему со схожими референциями и в схожем стиле, на сей раз из высот ещё более недостижимых. Он счёл это совпадением, помолился и постриг. На третий день в утренней почте лежало подобное же по содержанию и сути послание от одного из статских, влиятельных в распределении казённых денежных потоков. Третий хороший человек был пострижен, прибился к первым двум, что уже старательно и прилежно твердили обычаи и заведения монастыря, истово вонзая лоб по адресу Господа. На четвёртый день, не делая никакого перерыва, протекция ещё одному перебежчику весьма положительных качеств, что также желал бы постричься и вступить в братию А. И здесь он не мог отказать, да и зачем, когда уже столько влиятельных лиц сделались его должниками. После обеда он сел писать одному из них, начиная кампанию по уменьшению фискальных отчислений обители. На пятый день с вечерней почтой — почти все часы сегодня были отжиты им в спокойствии — явилось прошение свершить ещё один постриг, принять в божье стадо заблудшую овцу, желающую покинуть мир. Шестой не привнёс никакой детонации в рутину. Прошение, постриг. Седьмой. Прошение за двоих, постриг двоих. Настоятель начал что-то подозревать. Если бы мог, то переоделся бы монахом и пошёл послушать разговоры в кельях и «молитвы» в трапезной, однако он был не такой дурак, чтобы в его положении следовать выдумкам, пусть и весьма толковым, мусульманина. Восьмой день, ещё одно письмо, в самых любезных и почтительных выражениях просят принять и постричь ещё троих «испытавших всякий своё несчастие». Стрижёт и боится просыпаться на следующий день. Кельи переполнены. На девятый день исчезло восемь монахов. Не новоявленных, исправно следовавших слову Божьему и распорядку обители, а из старых, двое из них принимали постриг ещё при прошлом настоятеле. Кроме того, пришла телеграмма от ещё не участвовавшего действительного тайного советника, принять пятерых. Вовсе не понимая, что это за Ерунда, он принял и велел своей личной страже стеречь территорию втрое зорче обыкновенного, чтобы не смог попасть даже Иисус, если начнётся второе прибытие, и не смогла бы покинуть монастырь даже капля, неосторожно отпущенная с кадила. На десятый день исчезла вся стража в составе восемнадцати монахов и ещё двенадцать послушников. Его помалу окружили незнакомые лица. В одиннадцатый день прошений принять кого-либо не последовало, обрадованный сим обстоятельством, вдохновлённый на перелом положения, он отправил в ночной дозор всех до единого недавно принятых, которых насчитывалось шестнадцать. Наутро начальник стражи дал отчёт, что за время дежурства никаких попыток вторгнуться в обитель либо оную покинуть они не фиксировали. С кислой миной, только тот ушёл, он бросился считать монахов. Как будто все были на месте, однако он чувствовал, что его провели, произошло необратимое, кругом радовал глаз не тот монастырь А., на какой уповают верующие Москвы и всей империи. Следующий день, писем с прошениями не пришло, что выбило из колеи ещё больше. Теперь всякое время он слонялся по тылам от духовного училища к трапезной, от трапезной к усыпальнице, от неё к белой стене, от стены к церкви, от церкви к башне. Лица встречаемых, как и подобает братии, были суровы, направлены вглубь себя, а если не вглубь, то вовне, в сторону Царствия небесного, свершаемых им благостей, губы всякого бормотали, и все мирские наряды, вроде колки дров, таскания и чистки мёрзлых овощей, скобления старых текстов, шли исправно, и перестали копиться под его покоем кляузы и жалобы.

Настоятель был затравлен.

На третью ночь подобного духовного упадка он проснулся от нестерпимого боя барабанов, звука едва ли не самого возмутительного — после труб Страшного суда — для стен святой обители. Вскочил с постели, кинулся к окну во двор. Луна прошивала мороз серым светом. На площади перед церковью Архангела Михаила безликие из-за тьмы и расстояния фигуры в чёрных рясах и клобуках, которые здесь вообще на хрен не полагались, стояли в позиции сложного сигила для вызова весьма сильного демона — поднаторевший в оргиях настоятель это сразу понял. Так он и знал, что-то готовится, но только теперь догадался, что всех монахов подменили в ночь, когда он послал неофитов в дозор. Себя не помня от гнева, он кинулся вниз не облачившись, а ведь, возможно, предстояло кое-кого встречать. Может, он не особенно веровал в сие, сам столько раз во время оргий силился заполучить хоть завалящего чёрта, но никто никогда не являлся. Двери настоятельского дома, которые был вправе запирать только он, разумеется, оказались подпёрты снаружи. Он бросился к окнам — все первого этажа забраны деревянным щитами. Возвратившись в покои, принялся изучать сигил, силясь понять, кого им можно вызвать. Проклятые барабаны не умолкали. Он плюнул, перекрестился по привычке, составленной ещё в семинарии, и пошёл спать, положив на голову банную шапку, укрыв поверх подушкой, что несколько заглушило вакханалию.

Без большой надобности лучше больше не покидать окрестности, — отстранённо поклёвывал себя Зодиак, — за чертой с ног сбивает уязвимость. Кроме того, из полезного, он припомнил имена квазифартовых. Отбытие, несмотря на очевидный цейтнот, откладывалось. Один ходил на Пустую улицу, перед тем как им разместиться в санях. Возвратившись, они провели совещание, решив задержаться.

Вдруг из щели между складами протиснулся и оказался перед ними огромный монах в тесной для его комплекции рясе, с усами полицмейстера, форменной шапкой под капюшоном и криво нацепленным женским париком под этой овчиной с засаленным гербом Российской империи.

— Эт-то что здесь?

Мгновенно начав использовать сложившееся положение, в котором инициатива действия оставалась не за ним, Зодиак испытал внутри столь необходимую ему волну радости.

В обеих руках он сжимал по коньковому лезвию, скрывавшемуся в вязи притороченных ремней и пряжек. Вдруг нечто ударило его сзади, вытолкнуло с той, казалось, нерушимой позиции, занятой при помощи мощных столбов под тканью и массами, давившими на них и принуждавшими к равновесию. Рядом появился ещё один странный чернец, апологет многослойной маскировки (рыжий парик, волосы до плеч) с лезвиями, он имел к своей однорядке без ворса куда меньше почтения и затолкал подол в урядницкие брюки, скрывавшиеся в чёрных, словно видимая сторона ночи, сапогах.

— Эт-то что здесь? — выдохнул второй монах, посмотрев на брата во Христе, отчего-то полагая, что он уже разобрался, как будто плохо его знал.

З. вдруг испытал тревогу; новое чувство ответственности не только за себя одного, ранее посещавшее его лишь фрагментарно, вдруг обострилось. Если бы шибко умный условный Пани Моника заорал сейчас нечто вроде «Убивают» или «Жизни лишают», то реноме их всех, ради которого всё и было устроено, пошло прахом, коего уже столько осело на крышах и во дворах Хитровки, он, когда раньше бродил там один, иногда брал его и растирал у носа, пробовал языком, а потом долго гнал от себя дурные мысли.

К-фартовые синхронно потянулись извлечь свои самые опасные из прихваченного сегодня арсенала орудия, и вот тут им уже ничего не требовалось объяснять, сработали неизменные реакции, восстававшие в обоих именно в ответ на такого рода раздражители. Монахи стронулись с места по всей науке, и, когда оба достигли «нарушителей общественного порядка», да ещё, по-видимому, такой глубины и цинизма, что не снилось и разносчику калачей, иногда следящему за благонамеренными господами и записывавшему очевидные координаты их жилищ, то уже не имели под собой какой-либо опоры.