План D накануне
Шрифт:
Великий трек
Тропа давно кончилась, теперь шубы на кустах и кромка затона вели его. Слева начался полуостров, среди деревьев виднелись костры. Тонкий слой снега поверх листвы увеличивал трение, приходилось восстанавливать равновесие, ровно дышать. Кислородный голод, нездоровое блаженство, сигналы в голове, попытки унять страх перед тем, что впереди. Когда начались кальсоны и кринолины, он перешёл на джоггинг, лицо уже всё исхлёстано — тот самый контрапункт спорта, тайны, смерти и природы. Хоть все военные кампании развернулись далеко отсюда, это как пауза в них, не передышка, а просто все застыли, кто где был, пар дыхания тоже и сам ноябрь в центральной России, свободна осталась лишь локомоция в посадке, в глухом
Мысли монаха затуманились — приходилось принимать решение без предупреждения. Когда Л.К. оказался на расстоянии вытянутой руки, попытался схватить, он увернулся, направив своё движение в сторону училища, он бросился за ним. Бежать приходилось по снегу, его чистили не очень-то охотно, очевидно, полагая, что послал Господь, так здесь думали даже о лопухе в тенистом углу, надо ли говорить о том, что падало с неба; двигаться было тяжело, это напоминало бег по песку, и если бы он в своё время не совершил множество разминок по речным пляжам, может, тот бы его и настиг. Упорно висел на хвосте, отрывисто дыша. Обогнув училище, он свернул в переулок, ко входу в подземелье, теперь открытому. Он поздно сообразил, поняв своё положение, отчаянно взвыл. Л.К. было хотел напомнить о полученном запрете, но потом решил, что это будет излишне оскорбительно для его ума. Сбежал на девять ступеней, убедился, что тот смотрит (злобно и растерянно), но вниз не идёт.
Ступени врубались в каменный коридор, освещённый факелами. Неясные бормотания доносились с обеих сторон. Он прислушался, встал лицом к лестнице, оттопырил рукой левое ухо.
— Бадб, Бадб, Бадб. Истончившийся прокуратор. Иже еси на небеси. Сей факел чадит мне в зраки. Отворите кровь, коли веруете. Здесь вам не Масличная гора и не Афон, старцев не потерплю. Кругом валаамские шпионы и агенты королевы, помните об этом, дети мои.
Настроился вправо.
— Страшно?
— Боязно.
— Думал, ладана понюхаешь, миррой запьёшь и всё?
— Думал, ещё кагора дадут.
— А почему, согласно ономастике, Мария Магдалина — мироносица, а Мария Клеопова — нет?
— Да потому что её Клеопа ёб.
— Ты про ономастику настоятелю скажи, хорошее слово, он тебя в иеромонахи пострижёт.
— А почему наш настоятель похож на существо из-под ворот на фреске Бонайути?
— А как быть, когда тебе скажут заголяться, рясу сразу за подол снимать, или сначала капюшон отбросить?
— А почему у нас полиптих — это складень, а у католиков — опись имущества?
— На то они и католики, сам рассуди.
— А сколько фрикций можно сделать?
— А настоятель знает, что Позвизду из Святой Екатерины пишут?
Снова налево.
— Да не пихайся ты. Что за отчаянная правдивость, это тебе не Пятикнижие. Что? Моисей? Да он же, когда жил у фараона, водил дела с минойскими ростовщиками. Какое мне дело до Моисея? И не перелей крови, Жаклин соскользнёт.
К пяти пополуночи он ступил в подвал лечебницы. Наверх вели каменные ступени, возрастом сильно за семьсот. Сыщик взошёл по ним и оказался у двери. Трижды брал её приступом, перепробовав половину отмычек, в результате отворил. Он стоял в коридоре дома, пока всё ещё ниже уровня земной поверхности. Здание было погружено в сон, но не вполне, как быстро определил сыщик. Кто-то, трое или четверо, пятеро, двое точно в одном помещении,
— Убери свои ноги, ничтожество, я так и вижу то, что от них исходит.
— Всё из-за этих круглых, я здесь ни при чём.
— Есть хочу, да, да, надоело держать в себе, и я не держу, такое впечатление, что я один хожу на терапию.
— Да доктор и теперь не спит, я был там и видел свет. В коридорах колотун, и я слышал, что дрова кончаются, а новых не привозят. Да, теперь я почти уверен, виновен тот идиот. Он, как видно, не то ляпнул полицианту, что за нами надзирает, или налил ему скисшего молока.
В пристройке горел свет, он подкрался к окну, увидел двоих. Хозяина, тот, по большей части разоблачённый, возился с переливанием молока. Второй в ветхом пальто прочищал револьвер. Вставил патрон, ни слова не говоря, проследовал к двери. Едва он успел спрятаться за угол, как тот вышел и скорым шагом направился к воротам на бульвар. Вглядевшись, он различил фигуру за телеграфным столбом, за соседний встал студент. Возвратился к окну приглядеть за молочником. Тот стоял над бидоном, как над срамной вазой, левой рукой упёршись в стену, правой передёргивал пенис, сливая в молоко семя.
Воздух, помимо кислой капусты, пронизывали теченья, на узком оконце под потолком поблёскивал цветной витраж, прихотливо, через соединение пахаря, кентавра, луны в восьмой фазе, девицы в кубическом неглиже и триумфальной арки олицетворявший свободу, только её, без конкретного продолжения, зато, как видно, безграничную. Завсегдатаи, торопливо уплетавшие за обе щеки, находились всегда в цейтноте, нужно успеть многое друг другу поведать, не всё ясно, но если кого-то делегируют произнести речь здесь и сейчас, он это поймёт и, скорее всего, не обратит внимания. Они не выглядели чужаками, да тут просто не было своих, так, единоверцы, мыслят в сходном ключе, что жизнь требует реформ, их вроде как дают, по крайней мере, лоббируют, но уже считают объём чрезмерным, одна отмена рабства тянет лет на пятьдесят застоя, надо же присмотреться, как дальше пойдёт, и запрягать долго тоже надо. Некоторые вставали и уходили, на эти стулья тут же опускались другие с подносами, все в одной поре, на подходе к началу увяданья, уже не студенты, но ещё не надворные советники.
— Простая случайность, — сказал Лукиан Карлович.
Он привёл свои доводы, у него выходило, что случайностей не бывает вовсе, а если за историю человечества и стрясались одна или две, их не могло набраться столько в одном расследовании.
— Например, какие? — ловко, как ему показалось, подвёл к этому Лукиан Карлович.
Он включил в их число соединение лечебницы и монастыря, где монашки получили помощь, коридором, которым беглецы не воспользовались, что было куда безопаснее, а решили уходить на коньках. Вообще два места, только два, где монахинь укрыли от полиции, желая того или нет, соединялись между собой, а второе подземелье из лечебницы вело к Никольскому мосту, где они сошли с реки и сняли коньки. Третье — из дома на Зубовском бульваре к Кремлю — выходило наружу у Москворецкой набережной, где их видели катавшимися после произошедшего на Кадетском плацу.
— Не много ли галерей в нашем деле?
Такое это дело, дал понять он.
— А отчего линию монастыря мы сочли несущественной? Ведь тамошний киновиарх постриг их.
Они зевали над остывшими чашками. Было решено посетить архивы и направить запрос в Императорскую публичную библиотеку. Некоторое время Прохоров пытался угадать среди посетителей столовой двойного агента из политического сыска. Л.К. нашёл его раньше и не одного, он со временем тоже.
Её спасла всё понявшая гувернантка. По какому-то делу она вызвала её в столовую, оттуда в гостиную, в какое время она вылезла наружу, сбежав через окно, на её счастье, не законопаченное на зиму, едва не свалившись на голову Альмандине. Через двадцать минут они, сопровождаемые бонной, шли по переулкам, избегая площади. У комитета Герардины Неубау — Негласного комитета общественного спасения Трансвааля, — намечено визитов до чёрта, свой великий трек.