Планета чудовищ
Шрифт:
Барков остановился. Стал смотреть вперед и назад. Я тоже посмотрел, но ничего, кроме ровного зеленого коридора, не увидел.
– Мы что, заблудились? – спросил я.
– Не знаю.
– Как мы могли заблудиться, если шли по прямой?
Барков вдруг резко прижался к стене. И я тоже прижался.
– Как тут можно заблудиться? – повторил я.
– Тут все можно. Вон, погляди… – Он указал вперед.
– Поворот…
– Точно, поворот, – кивнул Барков. – А какой тут может быть поворот?
– Слушай, Петь, а давай бластером
– Не получится, мощности не хватит. Надо искать выход… Главное, не спешить…
Барков чуть сместился вдоль стены.
– Главное, не бежать. Если побежим – все…
– Что все?
– Все. Ты что, не знаешь – все охотники реагируют на резкие движения… Черт!
Он вжался в стену крепче. И меня свободной рукой вжал.
– Ты тоже слышишь? – спросил я. – Шаги…
– Слышу. – Барков поднял бластер.
– Может, Груша?
Но Барков продолжал целиться вдоль коридора.
Шаги приближались к нам, вот-вот они должны были показаться из-за поворота…
И вдруг стал гаснуть свет. Это было невозможно, однако это было так. Светопанели гасли! Они вообще не могут гаснуть, они сами излучают… Но гасли. Одна за другой. Будто кто-то закрывал их или заливал черной краской.
К нам подступали тьма и шаги. Тьма быстрее.
Барков целился. Свет погас совсем, и сразу же Барков выстрелил. Но не в сторону шагов, а в потолок, чуть под углом. Вспышка осветила коридор – в нем никого не было.
– Никого… – прошептал Барков. И на всякий случай выстрелил еще раз.
В коридоре действительно никого не было. На потолке краснели кляксы от разрядов, расплавленный пластик остывал медленно, капал вниз черными смоляными каплями.
А потом панели зажглись. Все разом. Опять стало светло.
Коридор был пуст.
Мы постояли немного, подышали, затем двинулись дальше. Далеко мы, правда, не ушли. Сделали шагов, наверное, двадцать, не больше, и я вдруг почувствовал боль. Не в голове, не в руках, а внутри. Сначала вроде было ничего, терпимо, но боль усилилась мгновенно, скачком. Кости, кишки, мышцы, кожа – заболело все! Меня сломало пополам, я упал на палубу.
Рядом корчился Барков. Ему было, кажется, даже хуже, чем мне, – он не только корчился, но еще и бился лицом о стену, каждый раз оставляя на ней красные разводы. Я еще подумать успел – а почему кровь у него красная? Наверное, от освещения так получается.
Я ощущал, как все мое нутро скручивается, как трескаются кости… Кажется, я кричал. Наверняка кричал. В некоторых случаях в жизни нельзя не кричать. На американских горках нельзя не кричать, особенно в первый раз. И когда тебя первый раз разрывают изнутри, тоже нельзя не кричать.
Я кричал. Ничего нельзя было сделать.
Кончилось все тоже вдруг. Мы остались лежать на палубе. Какое-то время боль еще кипела в крови, однако я чувствовал, как она постепенно уходит. Барков тоже успокоился. Дышал, чуть постанывая, лежа спиной ко мне.
В моей голове билась совершенно непонятная, незнакомая мне мысль.
Я вдруг совершенно неожиданно понял, что жить хорошо. Раньше я не ценил жизнь. Совсем не ценил, даже не задумывался об этом. И вот только сейчас, лежа на палубе корабля-монстра, сожравшего, наверное, не один десяток человек, чувствовал, как здорово быть на свете.
Как здорово что-то делать. Работать. Колоть ломом лед.
Как здорово дышать.
Или смотреть на солнце. Пусть даже не на солнце, а просто на небо.
Я захотел рассказать о своих ощущениях Баркову. Дотянулся до него, подергал за рукав. Барков резко обернулся.
И вдруг я понял, что это не Барков. На меня смотрел совсем другой человек. И даже не человек. Точно не человек. Лицо у Баркова как-то сплющилось и оплыло, превратилось в гнусную хищную харю. Я шарахнулся от него, наткнулся на стену, попытался пролезть через нее, постарался втиснуться, раствориться между плитами. Хотелось бежать. Не просто бежать, не просто убежать – исчезнуть, оказаться в другом месте, желательно в противоположной точке Вселенной.
Лицо у Баркова задвигалось, под кожей будто зашевелились черви, губы улыбнулись, и между ними показался черный язык, а глаза поползли вверх и вбок и, мгновенно, к ушам. Тварь протянула ко мне руки. Клешни. Они удлинялись, вытягиваясь через коридор. Я видел, как черные когти рвут кожу на пальцах, как они тянутся ко мне…
Тогда я заорал и кинулся на Баркова. На тварь, в которую он превратился.
Меня затопила ярость. Первый раз в жизни я почувствовал ее. Страх ушел, осталась ярость, черная, ослепляющая, великолепная. Ярость и желание раздавить мерзкую тварь, убить, растоптать, растерзать, размазать по стенам.
Чудовище тоже зарычало и кинулось на меня. И в его черных глазах я видел одно – смерть.
Мы столкнулись в центре коридора. Он ударил меня коленом в живот, я попал локтем ему в голову. И сразу еще, и еще раз, не давая ему опомниться. Перехватил руку и вывернул ее вверх, так что хрустнуло плечо. Но он не закричал, он этого вообще не заметил, стал лягаться, царапаться, даже пытаться меня укусить. Вернее, не укусить – вцепиться в горло, разорвать мою шею. Я навалился на него и по примеру Колючки боднул, стараясь попасть в нос, в маленькие кругленькие дырки на сером фоне, в мерзкое дыхало. Но попал, кажется, в зубы.
Он в ответ ударил меня по ушам, сразу обеими руками. Но и мне не было больно, я не почувствовал ничего. Кроме нового прилива совершенно восхитительного бешенства. Ударил кулаком. В лицо. В поганый гноящийся глаз. В зубы. В остренькие кривые зубы. Чтобы сломать.
Дальше я мало что помнил. Я орал, бил, сам пытался укусить… Потом пришел в себя. Резко.
Я сидел на Баркове. Кулаки мои были разбиты. Губы тоже. Лицо… Казалось, что лица совершенно не было. Да, не было у меня больше лица, одна боль.