Шрифт:
Егор Скоба распахнул глаза, когда машину качнуло на очередном ухабе. Все прочие он, кажется, пропустил, просто «прошмыгнув» их от смертельной усталости истинного зэка… новичка, если быть доподлинно точным. Но к первой посадке Егор (и это уже не казалось странным) готовился вообще-то всю жизнь. Пусть даже проходила она среди случайных интеллигентов и честных пролетариев…
Скобе почему-то тут же вспомнился Сраный Клоун (на цирковой афише значилось именно это имя), выступление которого Егор видел в довольно раннем детстве. И это был не цирк на Цветном, а простая «шатер-палатка», где пахло
Животные страдали в клетках. Черная арена со стружкой едва ли не от мертвецов по центру круга притягивала взор десятков посетителей (иные не имели глаз вовсе… после участия в спецпрограммах или просто по дурости… но всё-таки пришли… как водится, по партийному приглашению).
Всё представление Сраный Клоун (как было обещано на афише) жрал какашки лошадей, людей и макак, чтобы потом самому обосраться посреди арены под всеобщий аплодисмент.
Чудовищная фальш и неприкрытая издевка. Вот только бы понять – кого и над кем…
«Ну что, ебаный сифилитик, – сказал папа маленькому Егору, когда они пошли на выход, – Заглянем в местную палатку с пивом?.. Только мамаше не говори».
Отца забрали через час… Как оказалось, он воровал роторы на заводе вместе с каким-то мудаком, у которого (к слову) уже имелась за плечами пара «ходок»…
Егор почти хотел оказаться в детском доме (там хотя бы кормили дешевой вермишелью и полусгнившей картошкой, что уже было много лучше, чем обычный рацион советской семьи). Но (к облегчению практически безразличной матери) его одарили пособием «Врага Народа», пусть небольшим, однако регулярным…
«Колючка» словно зацепила солнце, холодная лампочка которого восходила над ГУЛАГом, будто пойманный в силки феникс. Колыма просыпалась. На воротах лагеря, куда въезжал грузовик с новыми зэками, был распят красный флаг (серп переплетался с молотом в причудливом альянсе, а звезда напоминала предрассветную смерть от расстрела). Шипастая проволока над забором была как розы на могиле (Егору Скобе, во всяком случае, показалось именно так)…
Построились. Отметились. Товарищ начальник недосчитался четверых. Сдохли, суки (как выразился суровый майор со шрамом через всё лицо). Егор запомнил, как умерли те четверо: от холода снаружи и ужаса внутри; каждый из них просто замерз, уйдя по-тихому от будущих страданий.
Равнодушный конвой распределил новоприбывших «по домам». Егор угодил в пятый барак (приземистое здание из полупрогнивших досок мрачнело немногочисленными оконцами у самого края лагеря; тут же начиналась лесистая сопка).
С виду вроде нормальный урка Второй Папа Третий Дед сразу поведал Егору, что смена на вынос параши у всех общая (разумеется – кроме блатных)… В жестяном колодце парашного ведра, помимо дерьма, плавал чей-то глаз без зрачка, огромный таракан, крысиная голова (явно откушенная кем-то из зэков) и несколько ленточных червей…
– Ничего, привыкнешь, парень, – добродушно улыбнулся черными остатками зубов Второй Папа, уходя к своим корешам доигрывать партию в шашки на душу или на «желанчик».
Колымская коммуна обладала завидным разнообразием «досуга». Воры в законе, потрахивая молодняк, рубились в карты от заката до заката. Черти то и дело напрягали шнырей, проигрывая их в те же карты блатным и друг другу. А вертухаи тоже были при деле: кто трахал бухих медсестер, кто топил печки в своих бараках (преимущественно отмороженными и ампутированными конечностями заключенных), кто (от случая к случаю) пытался совершать благие поступки: хотя бы не убивать зэков просто от скуки.
Стукачи регулярно ели «сгущенное молоко» у начальства. А старший кум при пагонах не брезговал бывать в баньке с наиболее симпатичными из «петушков». Голубая каста вообще славилась здесь максимальным упадком нравов. К примеру, один из самых отъявленных пидоров хвастался тем, что отсасывал у самого Ленина…
В первую ночь Скоба едва не подвергся изнасилованию через быструю фазу: ему стал сниться надзиратель, мертвая овчарка которого говорила про Великую Стужу и политику партии (а надзиратель стоял у пограничного столба и смотрел своими суровыми глазами, но улыбался при этом такой доброй улыбкой, что ею можно было приманивать детей у школы)… Егор очнулся от кошмара под аккомпанемент чахоточного кашля с дальней шконки и звуки ебли с ярусов блатных.
Солнце, будто измазанный кровью шар, неспешно влезало на сопки. Ели мрачнели извечной завистью мертвецов (впрочем, местным покойникам не нужно было опять держать лопату или кайло… свой долг государству они уже отдали… и были закопаны в землю очень надежно).
Мужик, которым топили барак этой ночью, став полуобугленным скелетом, всё равно вылез из печки и направился к выходу.
Очередной забой ждал своих героев…
Корней Силковский открыл глаза, когда вагон совсем остановился… Лагерь Смерти «отсвечивал» концентрацией бесчеловечной безысходности из пустоты каждого своего барака… Силковский тяжело вздохнул… и пошаркал на выход.
Корней попал сюда, потому что пытался бежать. Однажды выпала такая (откровенно слабая) возможность: после пленения его запихнули в подобную душегубку, только поближе к границе; там назревали довольно отчаянные мысли по поводу свободы (они действительно думали, что может получиться… напрасно); в итоге Силковский и еще несколько заключенных предприняли попытку побега (уж больно хотелось вернуться домой, снова увидеть родину, глотнуть хоть немного свободы); четверых его товарищей из группы беглецов убили на месте (неплохо постарались собаки-людоеды), зачинщиков повесили на лагерных воротах, а прочих непокорных вместе с Корнеем решили «отправить в отпуск».
И вот он здесь – в Лагере Смерти… Дахау, Освенцим, какой-то другой. «Работа делает свободным» над воротами и здесь дугой…
Их выстроили перед комендантом. Тот, лениво прохаживаясь перед новоприбывшим материалом, выбрал троих самых чахлых. И так же лениво их застрелил…
Затем была дезинфекция. Силковского и прочих заключенных затолкали под душ (пока что, слава Богу, не газовый и не кислотный). Потом всем выдали поношенную полосатую одежду и повели к баракам. Корней удивился тому, что не увидел и даже не услышал какой-либо возни, разговоров или любого другого проявления людского присутствия внутри заклятых помещений. Там будто не было людей, малейший намек на жизнь отсутствовал полностью.