Планета ГУЛАГ
Шрифт:
Однако, войдя под хлипенькую крышу, новоприбывшие узрели своих товарищей по несчастью: чудовищно исхудавшие евреи и еврейки в робах лежали на грубых досках (сразу несколько ярусов от пола до потолка), некоторые всё же вышли поприветствовать новеньких… Мужчины и женщины были заточены здесь вместе (о раздельных бараках немецкое начальство уже не думало: слишком много заключенных, пропорции никак не соблюсти).
В первую ночь Корней наслушался всякого. Кто разглагольствовал про жизнь за «колючкой», кто проклинал Гитлера и нацизм, кто-то пытался сделать голема из грязи, кто-то
Когда настало утро, конвой всех вывел на работу.
Очередной забег по Аду ждал своих мертвецов…
Золоторудный гранит пылал под полуденным солнцем. Наступило быстрое колымское лето, чтобы, подразнив слегка зэков теплом и скудной зеленью вокруг, схлынуть, уйти, опять явив привычный зимний холод. Осень и весна в здешних местах, можно сказать, не появлялись вовсе.
Небольшой перерыв на скудный перекус в обеденное время (есть попросту было нечего) каждый зэк проводил по-своему…
Саратовский Мясник, убивший четверых детей ради «телятинки» (так душегуб называл человеческое мясо), опять отхуячил очередному измученному бедолаге несколько пальцев на левой руке, чтобы немедленно их тут же сожрать. Конвой смотрел на это всё сквозь пальцы (уж извините за каламбур). Левая ведь не правая, работать сможет… Да и как говаривал товарищ Сталин: «Лэс рубят, палцы лэтят».
Зэк по кличке Толя Имбецил снова полез жрать «ягель» (на самом деле Толя называл так траву, множество раз обоссанную надзирателями и заключенными в специально отведенном для этого месте).
Затюканный очкарик по кличке Ученый (оригинальностью местные урки явно не отличались) тихонько плакал за камнями, утирая почти уже кровавые слезинки грязным рукавом. Ученый был в одном бараке со Скобой, вот только не сумел поставить себя правильным образом (ему то и дело приходилось «разгадывать кроссворд»: копаться в параше блатарей и пытаться угадать, где чья какашка в данный момент расположена; угадал – сегодня бить не будут и по кругу не пустят).
Старый вор Сова сидел на бревнышке близ черного провала штольни. Он был в авторитете, но к основной массе блатных относился с каким-то странным снисхождением. Можно сказать, Сова их почти презирал, не считая за равных. Но при этом оставался в почете даже у лагерного начальства, которое относилось к старику с особым пиететом (будто к мудрецу-шаману, по глупости судьбы попавшему сюда).
– Пойди «Левитана» послушай… – загадочно произнес Сова, усмехаясь морщинками вокруг глаз, когда Егор Скоба устало проходил мимо с лопатой наперевес (думая приткнуться хоть куда-нибудь для краткосрочного отдыха).
Егор опасливо посмотрел на старика, тот одобрительно глядел на него, после повернулся к зенитному солнцу и мягко прикрыл глаза. Мудрец сказал, Егор сделал: про Голос Тьмы (или, как здесь шутили, «Левитана») давно знал весь прииск; это была местная аномалия… нечто магическое… необъяснимое… страшное, но притягивающее к себе страждущих зэков.
Надо было зайти в штольню, найти закуток потемнее, зажечь спичку, высунуть член из портков и держать его на виду у темноты, пока огонек спички не тронет пальцы… взмахом руки потушить, тут же на ощупь чиркнуть потухшей спичкой по причиндалам, заправить хуй обратно в штаны и слушать…
Голос Тьмы (к большому удивлению Егора, который слышал его уже дважды) в этот раз изобиловал шипящим шепотом и жестким скрежетом (будто край самой острой кирки то и дело скользил по кузову грузовика с намытым золотишком):
– Чщщего ты хоччччешшшьььь?… – спросила Тьма. Егор на несколько секунд задумался, потом сказал:
– Когда Сталин умрет?
Голос Тьмы как будто усмехнулся:
– Нииикогдаааа…
Скоба даже не удивился такому ответу. Но стал спрашивать дальше:
– А Союз вечно будет?
– ЩЩЩчего ещщщщщёёёё… – Тьма словно разозлилась. – Неееет… Скоррро не буууудет Сссоюззза…
– Ладно, пусть так… – Егор прикрыл глаза, опустившись на корточки у стены штрека. – А когда я выйду на свободу?
Тьма рассмеялась неслышным для живых смехом:
– Опяяяять ссспрашшшиваешщщшшщь… Когда Сссссталлллин умрррееет… тогдаааа и выйдешшшшшшшшььььь…
Скоба улыбнулся горькой улыбкой извечного зэка (он, правда, надеялся совсем на другой ответ Тьмы… но уж как есть).
– А меня хоть одна нормальная девка любила когда-нибудь? – Это был последний вопрос, потому что невидимая сущность исчезала внутри подземелий золотоносной горы, лишь слышался ее далекий шепот:
– Ниииии однааааа тебяяя не любиииилаааа… Нееее засссслужииил…
Голос Тьмы ушел до следующего вызова (прочим заключенным он слышался то маленьким ребенком (потерявшим маму в большом магазине), то чахоточным пенсионером (потерявшим сберкнижку), то соблазнительной девушкой (готовой потерять с ними невинность), то злобной НКВДэшной скотиной (готовой вынести смертный приговор и тут же привести его в исполнение), а то и как-нибудь еще, всегда по-разному…
Егор, печально поглядев в темноту напоследок, поднялся с корточек и пошел на выход, к свету и продолжению рабочего дня…
Корней Силковский стоял с тяпкой на краю концлагерного поля, почти что у самой «колючки», которая ощерилась стеной своих уродливых шипов и сочленений. А еще по ней непрестанно бежал ток, способный убить любого неосторожного (хоть арестанта, хоть охранника). Корней сам видел несколько таких случаев за первые недели на новом месте заточения: однажды обезумевший от издевательств пастор-поляк самолично бросился в объятия «колючки» (видимо, решив, что Преисподняя покажется ему курортом); в другой же раз пьяный надзиратель (дело было почти уже ночью), угоняя всех с работы в барак, свалился в ров у забора (пытаясь вылезти, пьяница-фриц попер не в ту сторону, схватился за проволоку рукой и моментально изжарился на потеху изнуренной публике, в принципе равнодушной уже вообще ко всему); а еще одна женщина (средних лет довольно сильно исхудавшая еврейка) вроде как увидела своего сыночка за «колючкой» (мальчик, умерший от голода больше года назад, стоял в десятке метров от лагерной границы и рукой манил маму)… обгоревший труп несчастной обуглился на заградительной сетке почти до костей.