Планета матери моей. Трилогия
Шрифт:
Однако Халима сумела удивить меня. Ее внутреннее развитие шло не по предначертанному плану. Она не обзавелась колючками, не заглушила скороспелым ростом приютившие ее колосья. Нет, хотя и осталась дичком, чужеродным и бесприютным на дружной хлебной ниве. Мне становилось все больше жаль ее. Да что скрывать: я уже привык к ней. Научился понимать внезапные перемены ее настроения. Ценил доброту сердца, которая внезапно прорывалась сквозь наносный цинизм. Ее беззащитная искренность взывала к ответной искренности.
Моя реальная жизнь протекала
Было и другое опасение: в роли несправедливо обиженного я вызову к себе слишком бурное сочувствие. Желание утешить меня и послужить опорой. Жалость — могучее чувство; часто именно с него начинается истинная любовь.
Мне было бы любопытно узнать, как отнесется к планам его предприимчивой женушки относительно меня и их дочери? Баладжа-ханум не посвящала, конечно, никого в эти планы, но, получив мой отказ, могла развернуть бурную деятельность, чтобы очернить меня в глазах своих семейных. Представляю, как она шипит, скривив губы: «Поменьше водил бы в дом сельских лапотников. Червь грызет дерево изнутри, а дом разрушают нежелательные пришельцы…»
В кабинете у Зафарова находилось двое посетителей. Одного я отлично знал — это был заведующий учебной частью техникума. Второй стоял у окна, повернувшись ко мне спиной. Мой приход оказался некстати, я понял это по выражению их лиц. Заведующий учебной частью даже не дал себе труда узнать меня и едва кивнул. Зафар-муэллим постарался сгладить неловкость.
— Как дела, Замин? — приветливо спросил он. — Все в порядке? Непременно передавай привет товарищу Сохбатзаде.
Услышав это имя, посетители повернулись ко мне.
— Н-да, задал нам задачку Сохбатзаде, — проворчал незнакомец у окна.
— Но где же выход? Раз уж он решил бежать с автобазы, избавиться от лишней нагрузки… — начал было завуч.
Зафар-муэллим дал понять, что разговор закончен:
— Проверьте сказанное им ранее. Тогда посмотрим.
— Я не уверен, что ему вообще надо уходить. Это похоже на капитуляцию, — сказал незнакомый мне человек, прощаясь.
Когда мы остались одни, Зафар-муэллим озабоченно спросил:
— У тебя случались трения с Сохбатзаде?
— С ним? Нет.
— Дело в том, что он звонил. Хочет вернуться обратно в техникум. Говорит: «Не могу навести порядок на автобазе. Каждый тянет в свою сторону».
— Видите ли, он не очень разбирается в нашей специфике.
— Это же не по его части! Он кончал до войны медицинское училище. А уже потом заочно индустриальный институт. Как подозреваю, учился он слишком небрежно. Гм… Затем недолго
— Но диссертация у него с медицинским уклоном.
— Готовится к защите?
— Не знаю. Уверяет, что да.
Зафар-муэллим неожиданно вспылил:
— Вот начало всем бедам: разбросанность! Когда человек неспособен выбрать профессию по душе и остановиться на ней. Мастеру своего дела незачем беспокоиться о завтрашнем днем. А недоучка вечно в тревоге. Он вынужден ловчить, даже пускаться на мошенничества… — Испытующе посмотрев на меня, он добавил: — Уходи-ка и ты с этой автобазы.
Я сидел, низко опустив голову.
— Вы считаете правильным, учитель, сдаться без борьбы? На автобазе сейчас заварился серьезный конфликт. Водители сплачиваются против засилия ловкачей и корыстолюбцев. Моя история — лишь пробный камень. И вдруг я уйду, отрекусь от товарищей…
— Ты еще зелен, дружок, — вздохнул директор техникума. — Думаешь, зло исчезнет с двумя-тремя жуликами с вашей автобазы? Оно, как дракон, о семи головах. Одну снести мало; оставшиеся без труда испепелят тебя огнем.
— Значит, отречься от самого себя? Закрыть глаза на неправду?
— Нет! Вовсе нет.
— Тогда непонятно… Пока воевали, все было проще. Разве победа пришла не для того, чтобы люди до конца поняли друг друга? Чтобы наступил наконец душевный покой?
— Рисковать понапрасну глупо. Если ты будешь сражен, черные крылья распахнутся шире, займут твое место, только и всего. Надо уметь устоять и пересилить зло.
Он пересек кабинет, приблизился ко мне, задумчиво поднял руку, легко коснулся моих волос. Все, что он сказал, не было похоже на обычные рацеи опытного лектора. Он заговорил о чем-то глубоко сокровенном, личном. Я ощущал его скрытое волнение.
— Тревогу вызывают сегодня не мелкие жулики, Замин, — продолжал он. — Что-то изменилось в нашей психологии. Стирается грань между запретным и дозволенным. Например, моя жена разъезжает на казенной машине, и я не запрещаю ей этого. Почему? Я рассуждаю: машина все равно стоит полдня без дела. А Баладжа далеко не молода, забот у нее достаточно… Личная выгода представляется поначалу такой безобидной!
— А то, что вы, учитель, проводите на службе вместо положенных восьми часов ежедневно по десять — двенадцать? Это не в счет? Вы жалеете машину? А себя?
— Значит, не умею организовать учебный процесс, чтобы уложиться в рабочее время. Мы все работаем малокультурно, непродуктивно. С большой затратой сил и малой отдачей, поверь. Хвастаться тут нечем.
— Не думаю, чтобы другой на вашем месте…
Он горячо прервал:
— О чем это говорит? Что у меня нет надежной замены. Не воспитал! Не проявлял к людям должной требовательной проницательности. Либеральничал. Хотел быть ко всем добреньким. Наше общество человечно и демократично в своей сути, и мы пользуемся этим вовсю, свободу путаем с хаосом. Вот так-то, Замин.