Планета матери моей
Шрифт:
— Если не сумели сделать это в течение года, теперь уже поздно. Недавно у меня был такой случай. Председатель колхоза ругал кладовщика за плохое хранение зерна. Я вмешалась, сказала, что и сын его нехорошо учится. Оба посмотрели на меня так, словно я, не зная, что в котле, поспешила зачерпнуть ложкой. А между тем, если мы поднимаем шум из-за потерянных килограммов зерна, то как же надо взыскивать за пропажу человека?
Я с уважением посмотрел на Халлы. Когда непоседливая учительница ушла, я сознался:
— Профессия педагога представлялась мне раньше не очень-то обременительной.
— Слишком громко сказано, Замин! Лучше не употреблять попусту таких слов. Сперва следует заработать на это право. Например, ты заработал его на фронтах.
— Зато сейчас моя жизненная роль более чем скромна, — возразил я с улыбкой. — За баранкой грузовика великих дел не совершишь! Ты прости, но я не буду работать в школе. Я не уйду с автобазы.
— Что за глупое мальчишество! Как ты нелепо бросаешься собственной жизнью! Работая в школе, можно подготовиться к поступлению в университет. Я тоже начала учиться заочно.
— Прости меня, Халлы. Я в жизни умел только одно, хочу в этом признаться: любить тебя. На большее меня никогда недоставало.
Она вдруг рассмеялась, звонко и молодо.
— Представь, мне этого было вполне достаточно. Чтобы тебя любили, надо самому любить в десять раз больше.
— Знаю, ты заслуженно снискала себе уважение. О тебе повсюду отзываются с почтением и благодарностью. Рассказывают, как ты помогала воспитывать сирот, хлопотала о постройке домов, не позволяла наивным дурам сбиться с пути…
— Хватит! Хватит!.. Я обыкновенная учительница. Просто вокруг живут хорошие люди. Не я им, а они мне помогали.
Я опустил голову.
— Может быть, ты права, Мензер-муэллиме.
Назвать ее Халлы у меня впервые не хватило духу. Халлы осталась далеко позади. Она бегала босоногой девчонкой по ущельям Дашгынчая, склонялась над кипящим котлом в прачечной. Но ее больше нет!.. Передо мною сидела умная проницательная женщина. Мензер-муэллиме мне предстоит открывать для себя как неизвестную страну. Неизвестно, как эта женщина отнесется к человеку, который никогда не продумал до конца ни одного своего поступка, многое решая по наитию.
— Прости!..
— Я ничего не скрыла от тебя, Замин.
Мне вспомнились стихи Сабира:
— «Увы, постарел я и выронил палку из рук…»
— Зачем так! — отозвалась она. — Впереди у тебя еще много счастливых дней.
От начала разговора у меня было впечатление, что я, подобно каменотесу, ударил молотком по скале, осколки гранита больно ранили лицо, но камень не оживал. Искры, которые сыпались от ударов, были ярки, но холодны. Я дернул пуговицу на вороте и отвернулся к окну. Что это? Два черных пылающих глаза в обрамлении глухого платка впились в меня. Я зажмурился на мгновение. А когда снова раскрыл веки, узнал за окном бледное лицо бабушки Гюльгяз. Она что-то шептала запавшим ртом.
25
Лето выдалось знойным. Целыми днями жар струился с побелевшего неба.
Колхоз заключил с автобазой договор: когда грузовики идут к железнодорожной станции порожняком, попутно брали мешки с зерном для заготконторы. Такая простая мысль об обоюдной выгоде осенила впервые именно меня. Уж слишком трясло пустую машину на ухабистых дорогах. Все байки мы с Алы-киши переговорили и молча томились в раскаленной кабине.
Сам Алы-киши не потерял для меня интереса. Каждый день я открывал в нем что-то новое. Однажды мы подсадили пассажира: кузов просторный, почему не подвезти? У въезда в поселок тот забарабанил в окошечко. Прощаясь, встал на подножку и дружески похлопал меня по груди, поблагодарил.
— Какой тут труд, — отозвался я. — Не на плечах несли, машина везла.
Уже на станции я обнаружил в нагрудном кармане сложенную пополам денежную купюру.
— Чьи это деньги? — спросил растерянно.
— Не мои же, если очутились в твоем кармане, — безразлично бросил Алы.
— Но откуда они взялись?
— Видишь, парень, — философски изрек Алы-киши, — кабина грузовика для ловкого человека вроде денежного дерева. Пятерки и трешницы сами на нем вырастают.
— Значит, это пассажир сунул? Я думал, он от чистого сердца благодарит. А он как извозчику, как слуге, как побирушке…
— На трассе все знают, что я не беру. А ты новенький. Не огорчайся! Возвратим подачку.
На следующий день спозаранку Алы-киши свернул с дороги в поселок и засигналил у одного из домов. Хозяин тотчас показался на пороге и, узнав нас, пригласил в дом.
— Раненько вы поднялись. Как раз поспели к завтраку. Жена, угощай!
Яичница плавала в масле, уютно разместившись на сервизной тарелке. Хозяйка щедро посыпала ее сверху толченым сахаром и корицей. В вазочке отливало рубиновым цветом вишневое варенье. Алы-киши нахваливал еду и уплетал за обе щеки. А когда мы поднялись, возле двух наших тарелок лежало по денежной бумажке.
— Зачем это? — ошарашенно спросила хозяйка.
— Спроси у мужа, — подмигнул Алы. — Долг.
Густо покраснев, хозяин прикрикнул на жену:
— Занимайся своим делом!
— Нет, почему же. Пусть и она знает: меня обидели, я ответил тем же. Если я на государственной машине могу брать деньги, подвозя попутчика, то почему же тебе не взимать плату за домашнее угощение?
Когда мы выбрались на шоссе, Алы-киши нажал на газ, прибавляя скорость.
— Опаздываем, грузчики ждут, — сказал я. — И когда ржа-корысть в людские души закралась? До войны такого не было. Проще жили, честнее.
— Меня учили профессии, — сказал я через минуту, — тратили деньги. Мне скоро двадцать три года. А сижу в кабине вместо балласта, прохлаждаюсь, точу лясы…
Алы-киши взглянул на меня, словно впервые увидел, поджал губы и завертел руль так быстро, словно тот жег ему ладони. Отозвался не сразу, решая что-то про себя:
— Понимаю. Тебе нужен хороший заработок. Несколько лет твоей жизни унесла война. Но вокруг все понемногу налаживается. Вот только голодный не скоро насытится. Возникает вечное желание поднакопить, обезопасить себя на черный день. Нужно уметь сдерживать себя, иначе корыстолюбие станет чертой характера.