Планета матери моей
Шрифт:
— А что стряслось у внука муллы? — переведя разговор на Солтана, Галалы думал тем самым отвести внимание от Гуси. — Он все-таки едет? Или фокусы продолжаются?
— Солтан? — Икрамов вопросительно обернулся ко мне. — У него тоже неладно с машиной?
— Нет, совсем другое. Через три дня его свадьба.
— Вот шельмец скрытный! Женится по секрету от месткома.
— Он обязательно зайдет к вам. Парень без богатых родичей, надо ему помочь.
— Как пионер всегда готов! Возьмем автобус, у начальника легковушку попрошу. К загсу подкатим не хуже других. Свадьба бывает раз в жизни!
— Свадьба однажды, а вот товарищ Галалы свинью подкладывает не впервые. Отправляет жениха в рейс.
Галалы имел свойство мгновенно принимать вид оскорбленной невинности.
— Я поступаю по закону. Где его формальное заявление? Где резолюция начальника? А вы, товарищ Икрамов, и вы, товарищ Вагабзаде, шибко принципиальны, когда держите речи на собрании или перед райкомом. Зато сразу ослабляете требовательность, если дело коснется ваших любимчиком. Пусть внук муллы считает меня извергом, но я отвечаю за этот рейс и не отступлю от своего приказа: Солтан должен ехать.
— За состав бригады отвечает прежде всего бригадир, — отрубил Икрамов.
— Товарищ Галалы, — я старался говорить спокойно, даже шутливо. — В народе есть такой обычай: не праздновать свадьбу без жениха. Представляете, что будет, если гости всем скопом двинутся сюда; к вам?
— Я не против обычаев. Но отложить нельзя, что ли? Убежит его невеста? Зато заработок хороший. А что за муж без копейки?
— Солтан не из тех, кто ради лишнего рубля побежит на край света.
— Ну не знаю. Улаживайте сами. Только, если допускать поблажки, шоферня сядет на шею.
— Мы поступим так, — сдержанно предложил Икрамов. — Быстренько соберем заседание месткома, примем решение, и на машине Солтана в рейс поедет Гуси. Пока его собственную машину чинят в чужом гараже, как вы утверждаете, зачем ему-то болтаться руки в брюки?
Галалы не нашелся что возразить. Он сморщился, как от кислого; над бровями прорезались кривые морщины, подобно лезвию серпа, маленькие глазки утонули в прищуренных веках.
— Так как? Согласны? — настаивал Икрамов, видимо внутренне наслаждаясь поражением своего всегдашнего противника.
— При чем здесь я? — Галалы уже оправился от смущения, хитроватые глазки вновь вынырнули на поверхность. — Живу между огнем и водой. Начальник приказывает одно, рабочий требует другое…
…Когда автоколонна поднялась на горный склон, зима наконец обернулась к нам своим суровым нахмуренным лицом. Снегопада не было, но ветер с такой яростью выдувал вчерашние хлопья изо всех впадин и ущелий, так крутил их белой каруселью, залепляя стекла кабин, что казалось, по обледенелой дороге с диким визжанием скачет табун обезумевших лошадей.
Машинам приходилось то и дело сбавлять ход. Теперь мы ползли со скоростью пятнадцать километров в час. Хорошо, что вообще не застряли.
На вершине Аджи-дере я вылез из головной машины, не выключая мотора. Поджидая отставших товарищей, пытался смахнуть налипший на лобовое стекло снег. Он смерзся и не поддавался моим усилиям. Пришлось сбросить перчатки, отдирать ледяную корку ногтями. Пальцы сразу закоченели, я отогревал их дыханием.
Обошел вокруг машины, осмотрел колеса. Чтобы проверить, не ослабели ли шины, пнул ногой. Резкая боль пронзила ногу от ступни до бедра. Старая рана вернула меня на мгновение к фронтовым дням.
Я видел, как выстраивалась моя механическая кавалерия машина за машиной, как выскакивали из кабин шоферы, и каждый, подобно мне, прежде всего проверял колеса и протирал стекло. Одеты они были в одинаковые стеганые телогрейки, на головах черные и серые ушанки. Некоторые шапки сохранились еще с армейских времен: на месте звездочек невыцветшие пятиконечные пятнышки. Теперь машины шли гуськом, не отставая друг от друга, а в войну мы были обязаны соблюдать дистанцию, чтобы вражеский снаряд, угодив в одну машину, не вывел из строя соседние. Всякий рейс мог стать последним. Угроза гибели сопровождала нас постоянно. Поэтому колонна инстинктивно то и дело норовила сбиться в кучу. Хотелось быть ближе к товарищам, которые, если что, склонятся над тобою в прощальный миг, чтобы было кому прошептать холодеющими губами: «Напиши матери…», «Передай жене…»
Однажды в полевом госпитале умирал мой напарник, уже не очень молодой человек. Осколок снаряда угодил ему в голову. Он ненадолго пришел в сознание и велел позвать меня. «Возьми карандаш, пиши скорее», — прошептал он. Слова его лились беспорядочно, с большими перерывами. Он обращался к той, которой не успел до конца открыться. «Я ведь не знал, что погибну», — виновато повторял он. Когда я прочел ему написанное, он едва разлепил ресницы, с трудом покачал головой. «Не так. Напиши, что я ее любил. Это главное». «Но я написал об этом, посмотри!» — поднес листок к самым его глазам. «Ты написал всего один раз. А надо много. За все те годы, что молчал. Нас обручили, сыграли свадьбу, родились дети, а я все стеснялся произнести это слово вслух. Пусть же она знает, что я всегда любил ее. Любил, любил, любил…» Вот когда прорвалась его нежность, его потаенное чувство! Должно быть, на пороге смерти ощущаешь острее, мечтаешь о непрожитом слаще?..
Между тем мои сегодняшние гвардейцы то схватывались врукопашную, то колотили друг друга по плечам и спинам, чтобы согреться. Некоторые неистово терли щеки и уши. Сквозь вой ветра слышался густой мужской хохот, когда кто-то соленой шуточкой «уводил в теплые комнаты», как принято говорить.
Забавно, что в городе, на автобазе, я не замечал между ними особого приятельства. Каждый делал свое дело, и затем все спешили разбежаться по домам. Сама профессия приучает шофера к одиночеству, хотя в то же время кого только не приходится видеть рядом с собою во время пути! Людей всех занятий, от сапожника до академика. Обстоятельные дорожные беседы текли час за часом. Общение же с сослуживцами укладывалось обычно в считанные минуты: перед сменой и где-нибудь в закусочной, в чайхане. Всегда на ходу, на бегу, впопыхах.
Лишь один Медведь-Гуси презрительно держался в стороне. Он и по виду отличался от остальных: в бараньем тулупе, в папахе, вытертой и облысевшей на сгибах. К машине он даже не подошел, давая понять, что ему нет дела до чужой техники. Ни одного из его дружков, из тех, для кого он по-прежнему «атаман», в нашей бригаде не значилось. Гуси надо было оставить без привычного окружения, без послушных подражателей. Блатной шик Гуси особенно сильно действовал на зеленую молодежь. Она тянулась к азарту карточных игр, перенимала жаргонные словечки, старалась с такой же небрежностью, как он, перебирать четки. Когда залезали в долги, Гуси широким жестом открывал для них кошелек. В своем кругу он слыл добряком и благодетелем: у одного парня взял на себя расходы по похоронам отца, и тот, связанный благодарностью, отныне рабски служил ему. Дутый престиж Медведя следовало развенчать. Как говорится: вылечим болезнь — нас признают за врачей, не вылечим — кем окажемся?