Планета МИФ
Шрифт:
— Послушай, — сказал я, — не надо… Не стоит из-за этого.
Она вздрогнула, напряглась и стояла так еще некоторое время, не оборачиваясь. Потом зло оглянулась, я поразился: у нее были сухие глаза. Красные, но сухие, И лицо было сухое — уж не знаю, как она это сделала.
— Ты чего? — проговорила она сдавленно.
Я стоял растерянный, не зная, что теперь надо делать или говорить. А она еще некоторое время недобро смотрела на меня, потом отвернулась и сказала уже вроде помягче:
—
И я ушёл. Что мне еще оставалось делать! Слез на следующей остановке и пошел по ночному городу.
С этого вечера что-то переменилось. Она сторонилась меня, я старался тоже не смотреть в ее сторону, но тем не менее появилось нечто такое, что связывало теперь нас обоих.
Несколько раз я ловил на себе ее настороженный взгляд, потом я стал замечать в ее зеленых глазах меньше недоверия, меньше беспокойства, а потом мне показалось, что она даже с благодарностью смотрит на меня.
А однажды, когда лаборант ушёл из башни, оставив нас с ней вдвоем присматривать за телескопом, фотографирующим звезды и запущенным на часовой механизм, она вдруг сказала, глядя в чёрный разрез неба:
— А знаешь, я вот думаю, будет же когда-нибудь так: полетят люди туда, к звездам, и кто-нибудь вот отсюда будет следить за ними, за их кораблем.
— Конечно, — сказал я, — только не так скоро все это будет.
— Ну, пускай. Может, мы будем совсем уже взрослыми или даже старыми. А вот такие, как мы сейчас, школьники будут следить в телескоп за нашим полетом. Представляешь?!
— Да, — сказал я не очень уверенно и тоже посмотрел в разрез купола, где был виден чёрный прямоугольник неба, пронизанный бесконечно далекими иглами звезд.
— А вот сказали бы тебе: полетишь, первым из людей достигнешь звезды. Но не вернешься, сгоришь. Полетел бы?
— Н-не знаю… — проговорил я.
— А я полетела бы. Не задумываясь…
Она смотрела туда, вверх, и в глазах ее, широко раскрытых, мерцающих каким-то блаженным зеленоватым огнем, было столько сияния, что я поверил — полетела бы.
— А знаешь, куда я полетела бы? Во-он туда, на Альфу Центавра.
— Ну, конечно, ведь самая близкая… — согласился я.
— Да, — как-то грустно сказала она, — самая близкая…
И вдруг нахмурилась, стала что-то внимательно рассматривать в тетради.
Я оглянулся. В дверях стоял Виктор.
— Так куда же это вы вдвоем лететь собрались? — насмешливо спросил он. — На Альфу Центавра? Бедняги. Пока долетите до нее, будет вам каждому лет по восемьдесят, а обратно — соответственно, так, по полтораста с хвостиком…
Он окинул сочувственным взором ее, потом меня и засмеялся.
— Ну, правда, если в полете у вас детишки появятся, тогда, как говорится, можно надеяться…
Я не успел еще ничего понять, как она рванулась
— Чего это она? — Виктор поднял вверх правую бровь. У него были очень красивые брови, будто нарисованные, и глаза тоже были удивительно красивые, карие с томной влажной поволокой. Но мне вдруг захотелось съездить его по глазу, по тому именно, над которым была поднята надломленная бровь.
До того захотелось, что я даже отвернулся.
Но он понял это иначе.
Я стоял растерянный, не зная, что теперь надо делать.
— О!.. Да я, кажется… Извини, — сказал он миролюбиво, — не знал.
— Дурак! Она ведь любит тебя…
Как это вырвалось у меня, сам не знаю, но произошло это как-то само собой, нечаянно, сказал и тут же задохнулся — что ж я наделал! — но было уже поздно.
Несколько секунд он остолбенело смотрел на меня, потом сел, полистал зачем-то тетрадь.
— Ты что, правду говоришь?
— Правду.
— Вот уж никак не ожидал… — Он помотал головой, перевернул тетрадь. — Честное слово, понятия не имел.
— Я знаю.
Он посидел еще немного, побарабанил пальцами по столу. Потом усмехнулся досадливо.
— Что ж, придется исправлять ошибку. Утешать придется.
— Лучше не надо, — сказал я. — Если просто так, то лучше не надо. Не примет она твоих утешений.
— Много ты понимаешь в этих делах! Подрасти тебе еще нужно… — Он усмехнулся, на этот раз весело. — Хочешь пари?
Самое убийственное было то, что он оказался прав. Когда через несколько дней я увидел их на школьном вечере, они кружились в вальсе, она смотрела снизу вверх прямо ему в глаза, и на лице ее было написано такое, счастье, что я тут же ушёл из зала, свет для меня померк, я бродил весь вечер по улицам, чувствовал, что сердце мое разрывается от боли, решил, что надо немедленно поговорить с Витькой, вернулся к школе, но тут они снова вышли вдвоем, пошли рядом, заглядывая друг другу в лицо, и я понял, что делать мне здесь больше нечего.
И с Витькой наши отношения разладились. Не то чтобы мы поссорились, но как-то все дальше и дальше отходили друг от друга.
И все чаще я видел его с Инкой. То они идут вместе в школу, то стоят на перекрестке у киоска с мороженым, то отправляются после школы в кино.
Я никогда не подходил к ним, но если они замечали меня, то издали приветливо махали и кричали что-то, и вид у них был безмятежно-счастливый. Инка, по-моему, даже как-то похорошела, а Витька, пожалуй, попроще стал, естественней, что ли.