Планета МИФ
Шрифт:
— Вы говорите: «исчезал», «было», «не хотели мириться»… Разве сейчас не так?
— Не совсем так.
— Что вы имеете в виду? То, что мы знаем: нет загробного мира? Или знаем теперь уже наверняка, что нет жизни во всей солнечной системе, кроме Земли… Разве от этого легче? По-моему, еще острее мы ощущаем утрату, когда уходят в ничто живые люди. Почему они уходят? Куда? Простите, я, кажется, начинаю говорить словами вашего Омара Хайяма…
— Не надо извиняться, Виктор, — я почувствовал тоску в его голосе. — Эти слова каждый из нас произносит рано или поздно.
Светящаяся полоса мгновенно и бесшумно прочертила небосвод и так же мгновенно погасла.
— Вот так на фоне вечности выглядела в прошлом человеческая жизнь. Может быть, поэтому раньше считали, что это души умерших отправляются куда-то… — .Аллан посмотрел в небо. — Вчера исполнился месяц со дня смерти Валентина, нашего физиолога. Вы ведь знали его?
— Знал. Удивительно яркий был человек — разносторонний, талантливый. Что с ним случилось?
— Взорвалась установка, на которой он проводил испытания. Почему-то он оказался в камере, хотя мог быть у телеэкрана. Когда камеру открыли, в ней ничего не было — сработали аварийные клапаны и вытяжная система. Лишь тонкий слой пепла осел на стенках…
— Страшное дело!
— Да. Почему-то людям легче, когда они могут положить хоть что-то в землю… Вчера я был у него дома. Там все, как при нем: на столе его неоконченная рукопись, его ручка лежит наготове, диктофон хранит его голос, автомат-гардеробщик протягивает его домашнюю одежду, бар выдаст его любимый напиток из зерен Тау, который мы привезли с Плутона, помните? Словом, во всем, в каждой вещи — он, а его самого нет… И вот, понимаете, можно сказать, что он живет — в своих книгах, в своих учениках, в своих идеях — они еще долго будут разрабатываться, давать пищу исследователям. В своих детях, наконец. Но все-таки его нет, нет человека.
— Как переносит все это Лина?
— Вот о ней я и хочу сказать. Она ходит по дому в каком-то трансе. Трогает его вещи, листает его рукописи, и все не может поверить… Ждет, что он появится. Она говорит, что поняла сейчас, почему когда-то, у древних, жен хоронили вместе с мужьями. Говорит, что ей было бы легче сейчас умереть, она чувствует себя так, как будто отняли половину ее души, сердца, тела — разве может жить половина человека, если другая половина умерла?
— Это пройдет.
— Пройдет, конечно, со временем. Но вот, обратите внимание, Виктор, смерть, биологическая смерть, сопутствует человечеству на протяжении всей его истории с самой зари, с первобытных времен, когда он жил в пещерах, одевался в шкуры, к высшим благом для него была удачная охота и зажженный очаг… Смерть сопутствует ему на протяжении всей его истории до сегодняшнего дня, а он никак не может с ней примириться. Почему? Ведь с точки зрения природы все естественно — переход из одного состояния в другое. Почему же этот переход неприемлем для человека — он ведь тоже часть природы. Чем вы это объясните?
— Не знаю… Наверно, дело в том, что живая материя — это высшая форма по сравнению с мертвой. И возврат от высшего состояния к низшему противоестествен, он противоречит эволюции.
— Ну почему же — противоречит? В природе всегда был круговорот веществ. Появилась жизнь, ока развивалась — от простейших водорослей к могучим растениям, от моллюсков к животным, но все потом возвращалось к исходному материалу — к атомам. И растения, и живые существа, пройдя свой путь, всегда возвращали природе исходный материал. Почему же человек противится этому?
— Постойте, Аллан, постойте. Тут что-то не так. Если бы дело было лишь в том, что живому существу надо возвратить природе материал, который она дала ему на время, взаймы, так сказать, все было бы проще. Видимо, дело в том, что с появлением мыслящей материи кое-что изменилось. Видимо, само существование материи мыслящей — это еще более высокая форма, особая форма… Может быть, она еще только начинает свой путь в человеке, и вдруг ей надо гибнуть, прекращать свое существование из-за того, что обветшала оболочка или еще что-то случилось с ней, вот как в случае с Валентином. А может быть… — Я замолчал. Что-то не совсем еще ясное маячило где-то там, в тумане моего сознания, но никак не могло определиться, найти словесную форму.
Темнота вокруг нас, кажется, еще больше сгустилась, шум моря усилился, теперь оно уже тяжело ухало внизу, под нами, ударяясь о камни, — поднялся ветер, начался прибой.
— Так что же? — крикнул Аллан. Ветер отбрасывал его голос, но я все же услышал, что он волнуется. — Что — может быть?
— Не знаю, Аллан! Что-то мелькает, но я не могу вот так просто сказать… Может быть… Пойдем в дом, я замерз.
Мы прошли в галерею, створки бесшумно сдвинулись за нами, стало тепло и тихо.
— Ну, — проговорил он, — я все-таки хочу, чтобы вы довели свою мысль до конца. — Он смотрел на меня ободряюще. — Не бойтесь, прыгайте через пропасть!
— Я подумал… Может быть, она вообще не должна умирать?
Несколько мгновений он смотрел на меня в упор, закусив в зубах свою трубку, потом сказал — Вот эту идею разрабатывал Валентин. До последнего дня…
— Разрабатывать идею бессмертия и погибнуть так нелепо, в расцвете сил… Какая ирония судьбы!
— Погодите, — сказал Аллан. — Пойдемте, я вам кое-что покажу.
Мы прошли через галерею, затем миновали обширный полутемный сейчас холл, тоже застекленный, уставленный по стенкам всевозможными растениями, которые Аллан навез сюда со всей вселенной. Холл был почти круглый, чуть вытянутый, он как бы продолжал галерею, только чуть расширялся, и та часть его, которая примыкала к другой половине дома, состояла из передвижных, тоже изогнутых по окружности перегородок. Одна из перегородок мягко отошла в сторону, и мы очутились в рабочем кабинете Аллана, с его знаменитым пультом и экраном во всю стенку.