Планета Шекспира
Шрифт:
Элейна сморщила лоб.
— Я не уверена, — ответила она, — но я видела действующее волшебство — или казавшееся действующим.
Никодимус кончил укладывать инструменты и закрыл ящик.
— Подымемся в дом, посмотрим эту книгу, — сказал он.
20
— Это ваш Шекспир, — сказала Элейна, — был, похоже, философом, но довольно нетвердым. Без всякой прочной основы.
— Он был одиноким, больным и напуганным человеком, — ответил Хортон. — Он писал то, что приходило ему в голову, не проверяя этого на логичность или соответственность. Он писал для себя. Ни на миг он не помышлял, что кто-то другой может прочесть то, что он нацарапал. Если бы он это думал, он был бы, вероятно, более осмотрителен в том, что писал.
— По крайней мере, в этом он был честен, — согласилась Элейна.
— Послушайте вот это:
У времени есть свой запах. Возможно, это всего лишь моя самонадеянность, но я в этом уверен. Старое время плесневеет и киснет, а новое время, лишь начинающее создаваться,
— И далее он продолжает:
Такова была, возможно, ситуация, — вначале я хотел сказать «время», но это было бы смысловым противоречием — когда, еще до возникновения вселенной, не было ни времени, ни пространства, ни названия для огромной массы чего-то, ожидающего взорваться и породить нашу вселенную. Невозможно, конечно, человеческому уму представить себе ситуацию, когда нет ни времени, ни пространства, кроме их возможности, заложенной в этом космическом яйце, самом по себе представляющем загадку, неподсильную воображению. И однако же рассудком возможно знать о существовании такой ситуации, как эта, если только наше научное мышление справедливо. Но все-таки приходит в голову мысль — если нет ни времени, ни пространства, то в какой же среде существует это космическое яйцо?
— Интригующе, — заметил Никодимус, — но по-прежнему не дает нам никакой информации из того, что нам бы хотелось узнать. Этот человек писал так, словно он жил в вакууме. Эдакую бредятину он мог сочинить где угодно. Эту планету он помянул только мимоходом, как введение к грязным насмешкам над Плотоядцем.
— Он старался забыть об этой планете, — ответил Хортон, — силился отступить внутрь себя, чтобы можно было не брать ее в расчет. Он, по сути, пытался создать себе псевдо-мир, который бы дал ему нечто помимо этой планеты, нечто отличное от нее.
— Он по какой-то причине был заинтересован загрязнением, — заметила Элейна. — Вот еще одна запись об этом:
Опасность разума, я убежден, в том, что он склонен выводить экологию из равновесия. Иными словами, разум — великий загрязнитель. Природа повергается в беспорядок не ранее, нежели когда ее творение пытается организовать свою окружающую среду. Пока этого не случится, действует система проверок и удерживает равновесие логическим и понятным образом. Разумные существа нарушают и изменяют равновесие, даже, если они очень усердствуют в сохранении его неизменным. Не существует такой вещи, как разум, живущий в гармонии с биосферой. Он может так считать и хвалиться этим, но его психика дает ему преимущество, и всегда наличествует побуждение увеличить это преимущество к его эгоистической выгоде. Таким образом, в то время, как разум может быть выдающимся фактором выживания, он, однако, является краткосрочным фактором, и вместо этого разум оказывается великим разрушителем.
Элейна пробежалась по страницам, кратко проглядывая записи.
— Так забавно читать на старом языке, — сказала она. — Я не была уверена, что я это смогу.
— Почерк у Шекспира не из лучших, — заметил Хортон.
— Однако прочитать можно, — возразила она, — стоит только ухватить манеру. А вот что-то странное. Он пишет о божьем часе. Странное выражение.
— Довольно подходящее, — сказал Хортон, — по крайней мере здесь. Мне вам следовало об этом рассказать. Это нечто, что протягивается и хватает вас, и совершенно вас раскрывает. Всех, кроме Никодимуса. Никодимус его едва чувствует. Похоже, происходит оно откуда-то не с этой планеты. Плотоядец говорил, что по мнению Шекспира оно происходило из какой-то отдаленной точки космоса. Что он там об этом говорит?
— Очевидно, он писал после того, как долгое время это испытывал, — отвечала Элейна, — Вот что он пишет:
Я чувствую, что могу в конце концов поладить с этим феноменом, названным мною, за недостатком лучшего описания, божьим часом. Плотоядец, несчастная душа, все еще негодует и боится его и я, пожалуй, тоже боюсь, хотя к этому времени, проживши с ним много лет и узнав, что нет способа спрятаться или отгородиться от него, я достиг некоторого его приятия, как чего-то, что может помочь человеку перерасти на время самого себя и открыть его вселенной; хотя, говоря по правде, будь это дело добровольное, поколеблешься раскрываться таким образом чересчур часто.
Неприятная сторона тут, конечно, в том, что видишь и испытываешь чересчур много, и большая часть из этого — нет, все это — непонятна и когда все кончилось, то удерживаешь только его изодранный краешек, и страстно силишься понять — приспособлена ли и так ли устроена человеческая психика, чтобы понять более, чем толику того, чему был раскрыт. Я по временам размышляю, не может ли это быть специальным механизмом для обучения, но если и так, это сверхобучение, внедрение объемных ученых текстов в ум тупого студента, нетвердого в фундаментальных основах того, чему его учат и таким образом неспособному даже чуточку ухватить принципы, необходимые для хотя бы тени понимания.
Размышляю, сказал я, но размышления заходят лишь примерно столь же далеко, как эта данная мысль. С течением времени я все больше и больше утверждаюсь во мнении, что в божьем часу я сталкиваюсь с чем-то, вовсе для меня не предназначавшимся, и не предназначавшимся ни для какого человеческого существа; что божий час, чем бы он ни был, проистекает из некоей сущности, совершенно неосведомленной о том, что такая вещь, как люди, может существовать, которая бы могла разразиться космическим хохотом, если бы узнала, что такая штука, как я, существует. Я начинаю убеждаться, что меня попросту задевает его отдача, ударная волна какой-то шальной пули, нацеленной в куда большую мишень. Но убедился я в этом не ранее, чем пронзительно осознал, что источник божьего часа каким-то образом стал по меньшей мере косвенно осведомлен обо мне, и каким-то образом исхитрился глубоко зарыться в мои воспоминания и психику, ибо по временам вместо того, чтобы раскрываться космосу, я раскрываюсь сам себе, раскрываюсь прошлому и за период неведомой продолжительности проживаю свою жизнь снова, с некоторыми искажениями; события прошлого, почти неизменно бывшие до крайности отвратительными, выхватываются на миг из моего сознания, из грязи, где они лежали глубоко захороненными, а тут они вдруг извлекаются и расстилаются передо мной, покуда я корчусь от стыда и унижения при их виде, вынужденный вновь проживать определенные части своей жизни, которые я скрывал, не только от чужого зрения но и от самого себя. И даже хуже того, иные выдумки, которые в минуты беспечности я тайком лелеял в душе и ужасался, обнаружив, о чем я мечтаю. И они тоже в воплях и криках выволакиваются из моего подсознания и шествуют передо мной под безжалостным светом. Не знаю, что хуже — открытость вселенной или это раскрытие собственных тайн. Так мне стало ясно, что божий час откуда-то узнал обо мне — может быть, не обо мне собственно, как о личности, а как о неком пятнышке грязной и отвратительной материи, и помахивает на меня от раздражения, что нечто такое, как я может здесь оказаться, не уделяя времени, чтобы причинить мне сколько-нибудь реальный вред, не давя на меня, как я мог бы раздавить насекомое, а просто смахивая или пытаясь смахнуть меня в сторону. И я странным образом извлекаю из этого немного отваги, потому что если божий час знает обо мне лишь косвенно, то тогда, говорю я себе, я могу не ждать от него настоящей опасности. И если он уделяет мне столь незначительное внимание, тогда он, конечно, должен искать более крупную игру, чем я, и ужасно здесь то, что мне кажется — эта крупная игра должна быть здесь, на этой планете. И не просто на этой планете, а именно в этой данной части планеты — она должна быть недалеко от нас.
Я себе голову поломал, силясь представить, что это может быть и здесь ли все еще оно. Не был ли божий час предназначением для народа, населявшего заброшенный ныне город, и если так, то почему отвечающий за божий час орган не знает, что они ушли? Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что жители города не удовлетворяют параметрам цели, что божий час нацелен во что-то иное, все еще находящееся здесь. Я искал, что бы могло это быть и не получил никакого представления.
Меня преследует чувство, что я гляжу на цель день за днем и не узнаю ее. Эта мысль неприятна и вызывает жутковатое ощущение. Чувствуешь себя оторванным и тупым, а временами — и более, чем немного испуганным. Если человек может так оторваться от реальности, стать настолько слепым к действительности, таким бесчувственным к окружающему, тогда человеческая раса поистине куда более слаба и непригодна, нежели мы когда-то думали.
Дойдя до конца написанного Шекспиром, Элейна подняла голову от книги и посмотрела на Хортона.
— Вы согласны? — спросила она. — У вас тоже есть сходные чувства?
— Я прошел через это лишь дважды, — ответил Хортон, — Чувства мои в общей сумме пока что — огромная растерянность.
— Шекспир говорит, что этого нельзя избежать. Он говорит, что от этого невозможно спрятаться.
— Плотоядец от этого прячется, — сказал Никодимус. — Он уходит под крышу. Говорит, что под крышей не так плохо.
— Несколько часов спустя вы узнаете, — пообещал Хортон. — Я подозреваю, что это проходит легче, если не пытаешься ему сопротивляться. Это нельзя описать. Вы должны сами испытать это.
Элейна засмеялась, несколько нервно.
— Я едва в силах ждать, — сказала она.
21
Плотоядец пришел, тяжело ступая, в час перед закатом. Никодимус нарезал бифштексов и, сидя на корточках, поджаривал их. Он ткнул локтем в сторону большого куска мяса, который положил на подстилку из листьев, сорванных с ближайшего дерева.
— Это тебе, — сказал он. — Я выбрал кусок получше.
— Питание, — объявил Плотоядец, — это то, в чем я постоянно нуждаюсь. Благодарю вас от имени моего желудка.
Он поднял кусок мяса обеими руками и плюхнулся рядом с кучей хвороста, на которой сидели двое других. Плотоядец поднял мясо к морде и яростно вгрызся в него. Кровь полилась по его бакенбардам.
Вызывающе чавкая, он посмотрел вверх, на двоих товарищей.
— Надеюсь, — сказал он, — я вас не беспокою своей недостойной манерой питания. Я чрезвычайно голоден. Возможно, мне следовало бы подождать.