Планета Шекспира
Шрифт:
— Как прекрасно с его стороны. Это лучше, чем молитва.
— Я тоже так думаю, — согласился Хортон. — Вы уверены, что знаете, куда упал дракон? Все еще нет никаких следов.
— Я смотрела, как он упал, — ответила Элейна, — По-моему, я знаю место. Это как раз вон там.
— Помните, как мы размышляли, для чего дракона заключили во время, — сказал Хортон, — если только он был действительно заключен во времени. Сочинили свой собственный сценарий, чтобы оттеснить тот факт, что мы не знали ровно ничего. Сотворили собственную человечью байку, чтобы придать какой-то смысл и объяснение событию, находившемуся за пределами нашего понимания.
— Для меня, — сказала Элейна, —
Хортон продолжал:
— Они — кто они ни были — заковали дракона во времени до того дня, когда вылупится чудовище. Они должны были знать, что яйцо было отложено, и к чему вся эта драматическая клоунада?
— Может быть они знали только, что яйцо отложено, но не имели представления — где.
— Но дракона поместили меньше, чем в миле…
— Может они знали примерную область. Даже при этом условии, отыскать яйцо было все равно, что просеять акры песчаного пляжа в поисках предмета, который трудно могло было быть узнать. А может у них не было времени искать. Они должны были почему-то уйти отсюда, может быть, довольно быстро, так что они заперли дракона в подвале, а сами, когда ушли, заперли тоннель, так что если бы что-то произошло и дракон не смог убить чудовище, чудовище все-таки не смогло бы покинуть планету.
— А вылупление. Мы говорим, что чудовище вылупилось, но я не думаю, чтобы этот термин был вполне правильным. Что бы ни привело чудовище в бытие, это должно было занять долгое время. Чудовище должно было претерпеть долгий период развития, прежде чем оно вырвалось из холма. Как древняя семнадцатилетняя саранча на Земле, или по крайней мере, как древняя легенда о семнадцатилетней саранче. Не считая того, чудовищу потребовалось куда больше семнадцати лет.
— Что меня удивляет, сказал Хортон, — так это к чему было закладывать для чудовища ловушку, запирая дракона во времени — ведь это значит, что те, кто это сделал, боялись чудовища настолько сильно, чтобы приложить все эти великие труды. Чудовище было большой и неприятной тварью, но Плотоядец перервал это горло одним ударом и тем с ним покончил.
Элейна пожала плечами.
— Оно было злым. Можно почувствовать, как зло из него сочится. Ведь вы это чувствовали, не так ли?
— Не просто злым, как немалая часть живого бывает чуточку зла, или способна на небольшое зло. Скорее, зло в нем было такой глубины, что нельзя измерить. Оно было абсолютным отрицанием всего доброго и порядочного. Плотоядец захватил его врасплох, раньше, чем оно получило возможность свести все свое зло в фокус. Оно было свежевылупленным, едва соображающим, когда он на него напал. Это единственная причина, я уверена, почему Плотоядец смог сделать то, что сделал.
Они уже обогнули берег Пруда под возвышенностью, на которой стоял разрушенный город.
— По-моему, он там, — сказала Элейна. — Прямо на холме.
Она первой полезла вверх. Оглянувшись, Хортон увидел Никодимуса, уменьшенного расстоянием до игрушечных размеров, стоящего на противоположном берегу. Лишь с некоторым трудом он сумел различить тело Плотоядца, сливающееся с голым каменным берегом, на котором он лежал.
Элейна добралась до вершины холма и остановилась. Когда Хортон тоже взобрался и стал рядом с ней, она показала:
— Туда. Это там.
В подлеске сверкали миллионы драгоценных камней. Дракона не было видно из-за переплетающейся растительности, но радужные отблески его тела указывали место, где он упал.
— Он умер, — сказала Элейна. — Он не двигается.
— Не обязательно умер, — возразил Хортон. — Может быть, он поврежден, но жив.
Они вместе продрались сквозь кусты и, когда они миновали массивное дерево с низко повисшими ветвями, они увидели дракона.
Дракон был существом такой красоты, что перехватывало дыхание. Каждая из покрывающих тело крошечных чешуек была точкой самоцветного сияния, маленькой, изысканно расцвеченной драгоценностью, сверкавшей на солнце. Когда Хортон приблизился на шаг, все тело словно взблеснуло — наклонные чешуйки сработали, как отражатель, отбросивший весь дневной свет прямо ему в лицо. Но стоило сделать еще шаг, изменив угол наклона чешуек относительно себя, как блеск прекратился и вернулось переливчатое сияние, словно дракон был рождественской елкой, совершенно укутанной в мишуру и невидимой под крошечными огоньками, но огоньками более разноцветными, чем когда-либо могут быть на рождественской елке. Глубокая синева и рубиновый красный цвет, оттенки зеленого от бледно вечернего неба весной до цвета сердитого моря, живая желтизна, солнечное сияние топаза, розовый цвет яблоневых бутонов, осенний лак тыквы — и все краски подернуты своего рода морозным мерцанием, какое можно увидеть студеным зимним утром, когда все вокруг кажется сделанным из алмазов.
Элейна втянула в себя воздух.
— Как прекрасно! — выдохнула она. — Прекрасней, чем мы предполагали, когда видели его во временном склепе.
Дракон был, меньше чем казался, когда они мельком видели его влетающим в воздух и лежал очень тихо. Одно из его паутинчатых крыльев отошло от стройного тела и тащилось по земле. Другое было придавлено телом дракона. Длинная шея изогнулась, так, что голова покоилась на земле одной из щек. При ближайшем рассмотрении, голова по-прежнему имела вид шлема. На ней не было чешуи, покрывавшей все остальное тело.
Шлем был образован твердыми структурами, напоминавшими полированные металлические пластины. Массивный клюв, торчащий из-под шлемоподобной маски, также выглядел металлическим.
По-прежнему лежа тихо и неподвижно, дракон открыл глаз на той стороне головы, что была сверху — синий глаз — синий глаз, кроткий, прозрачный и чистый и безбоязненный.
— Он жив! — воскликнула Элейна и бросилась к дракону. С предостерегающим восклицанием Хортон протянул руку, чтобы остановить ее, но, увернувшись от него, Элейна упала на колени возле свирепой головы, потянулась, взяла руками и приподняла, держа ее близко от себя на уровне груди.
Хортон стоял, как окаменев, боясь пошевелиться, боясь издать хоть один звук. Раненое, поврежденное существо; один выпад, один клевок этого страшного клюва.
Но ничего не случилось. Дракон не пошевелился. Элейна нежно уложила его голову обратно на землю и протянула, чтобы погладить самоцветную шею. Дракон длинно и медленно мигнул, уставив на нее глаз.
— Он знает, что мы его друзья, — сказала Элейна. — Знает, что мы ему не повредим.
Дракон мигнул снова, и на этот раз глаз остался закрытым. Элейна продолжала поглаживать создание по шее, тихонечко напевая ему. Хортон стоял там, где был, прислушиваясь к мягкому пению — единственному звуку (и звуком-то его было трудно назвать) в ужасающей тишине, опустившейся на вершину холма. Ниже и по ту сторону Пруда игрушка, бывшая Никодимусом, все еще стояла возле пятнышка, бывшего Плотоядцем. Дальше вдоль берега Хортон различил большое пятно, представлявшее из себя разломанный холм, из которого вылезло чудовище. Самого чудовища вовсе не было ни следа.