Платина и шоколад
Шрифт:
Ты грёбаная идиотка. Тупая шлюха. Не нужно делать меня виноватым в том, что тебя чуть не выебли в коридоре. А ты ведь делаешь, делаешь так, чтобы я чувствовал свою вину — конечно, я ведь мог появиться раньше.
А мог бы вообще не появиться!
Драко в несколько шагов преодолел расстояние до окна, отбросил на пол сумку и упёрся ладонями в подоконник, прислоняясь лбом к стеклу.
Остынь. Просто остынь.
Поганая грязнокровка.
Безмозглая.
« Она сама».
Злость чуть не сшибла его с ног, стоило брошенным Монтегю словам вновь ожить в голове. Малфой зарычал, отчего на стекле появилось крошечное запотевшее пятнышко дыхания. Разбить грёбаное окно и вспороть ей вены самым огромным и грязным осколком за то, что делает с ним.
За то, какая она уродина. За то, что осмеливается быть такой сукой. И хотеть быть трахнутой — быстро и липко, в темноте. В ёбаной темноте. Прижатой к стене.
Дверь за спиной открылась, и Драко развернулся так резко, что полы мантии хлестнули по ногам.
Тёмные глаза уставились на него, расширяясь.
Полнейший шок.
Шаг назад.
— Стой.
Ещё шаг. Пятится, как от психа. Возможно, в какой-то степени, она права.
Малфой рванулся к ней и схватил за руку прежде, чем Грейнджер успела закрыть перед его носом дверь. Рывок — и она влетела в комнату, сдавленно охнув, вырывая запястье из его пальцев и прижимая к себе. Пятясь теперь к подоконнику, глядя на него, словно животное, исходящее кровью, на своего мучителя.
— Что ты делаешь, Малфой?
— Нет, — прорычал он, захлопывая дверь и подлетая к девушке, замирая в нескольких шагах, глядя остро, почти убийственно прямо. — Нет, какого хера ты делаешь?
Она не понимала — он видел.
Ты нихера не понимаешь. Никогда. Тупая идиотка.
В горячих карих глазах всё ещё удивление, но вот. Вот огонёк, тот самый, который был нужен. Которого нужно только коснуться, чтобы вспыхнула она вся.
А в следующий момент:
— Пришел проверить качество работы, а? — голос дрожит.
— Не понял? — почти ласково. Почти чувствуя, как глотка рвётся от искрящей ярости.
Грейнджер сжимает губы. Вздёргивает свой тонкий подбородок, и волосы открывают лицо, а мутный дождливый свет из окна дает Малфою в полной мере насладиться синяком, берущим начало на скуле и окрашивающим почти всю левую сторону лица, играя переходами от темно-синего, ближе к виску, до воспалённо-красного — у основания челюсти, что заставляет ещё раз мысленно разорвать Монтегю на части, сожрав и выблевав каждую его кость. Снова.
И снова.
Теперь понятно, почему она сегодня так растрёпана — волосы удачно скрывали почти всё. От всех — но не от него. Не теперь.
Заметила взгляд.
— Нравится? — гнусная улыбка на нежных губах. Полная... чего? Какого хуя это за выражение было сейчас?
Он
Она так выводила его, что хотелось содрать с себя кожу, чтобы под ней прекратили ползать и шевелиться эти мерзкие куски сожаления и злобы.
— Не нравится, — рявкнул, чуть не сорвался на ор.
— Странно. Учитывая тот факт, что ты подстроил всю эту...
— Что?!
— Что слышал! — Вдруг. И теперь кричат они оба. — Подстроил всю эту... чертовщину вчера! Скажи мне, Малфой! Признайся, что это был ты, я же недура и слышала чтоонсказал!
Трясётся, вжимаясь поясницей в подоконник, а глаза... о, нет, блять.
Она всё утро была взвинчена, наверное, а может быть, и всю ночь, потому что теперь смотрела на него так, что оставалось лишь удивляться, как эта уродская ярость не высушила её без остатка. И его заодно. И слёзы, которые вот-вот покатятся из глаз.
— Я. Не имею. Представления. О чём ты.
Драко еле заставлял себя дышать. Не двигаться. Стоять на месте. Не схватить за плечи, тряся безостановочно, пока этот грёбаный синяк не сойдет со щеки.
— Да, так я тебе и поверила!
— Я не знал ни о чем!
— Знал.
— Грейнджер...
— Знал, Малфой! Знал, зналзнал!
Блять.
Она кричала, как ребёнок, и слёзы хлынули из глаз, как у ребёнка. Это не она. Не грязнокровка. Не Гермиона Грейнджер, а кто-то совсем другой, напуганный, раненный, обиженный до кровоточащей дыры в самом сердце.
— Он сказал! Этот... козёл сказал... ловите, ебите, да, Малфой? ДА?!
Драко дышал через рот, сквозь сжатые зубы и глядя на ее слёзы, злясь на каждую солёную каплю. На каждый её рваный выдох и вдох.
Не дыши. Прекрати, нахер, дышать. Это... Это слишком. А «слишком» было чрезмерно близко к тому самому. Что он запретил себе.
Навсегда. Никогда.
Больше никогда.
— Нет.
Она не слышит его голоса, плачет, стискивая зубы, сжимая пальцы в кулаки. И ничего не изменилось: они по-прежнему стоят на расстоянии вытянутой руки друг от друга, по-прежнему полны ярости, только она сильнее дрожит, захлёбываясь, а он задыхается, замыкается в своей цикличной пустоте, что закручивается под кожей.
Сильнее. Сильнее.
Он знал.
И «ничего» вдруг превращается во «всё». Потребовался лишь щелчок невидимых пальцев. Твою мать, Грейнджер. Твою мать.
— Я теперь поняла...
— Что?
— Ты говорил, — вскинула голову, заглядывая ему в глаза. — Говорил тогда, когда я случайно прочитала письмо от твоей матери. Сладкая месть, да? Хорошо, Малфой. Хорошо. Гордись. — А через секунду снова сорвалась на крик. — Гордись, потому что у тебя почти получилось, блин!